Шрифт:
Закладка:
Мне очень нравились графики, и будущая моя речь представлялась вполне убедительной.
И все-таки… я не ощущал полного спокойствия, полной уверенности… И предупреждение начмеда не выходило из головы.
Клава — Лесе.
Леся, Леся, миленькая моя! Все-таки я решилась, и пошла, и меня приняли, и выслушали, и кажется мне, что поняли. Ты не удивляйся такому бестолковому началу, сейчас я тебе все расскажу по порядку.
Значит, я решила: так продолжаться дольше не может. Ты права — надо действовать, надо атаковать или там наступать, уж не знаю, как точнее выразиться. И я позвонила заместителю министра по телефону, назвалась и попросила принять меня "по сугубо личному вопросу". Пришла в назначенное время. Меня сразу провели в кабинет. Замминистра оказался мужчиной пожилым, внимательным (встал, когда я появилась в кабинете) и сказал как-то по-домашнему:
— Я вас слушаю, Клавдия Андреевна…
Ну, я все рассказала. Сколько лет может один человек искушать судьбу? Каждый день испытывает самолеты, летает на всем, летает безотказно. Но ведь годы идут. Никуда не денешься. Разве он может летать вечно? И неужели он еще не отработал за столько лет "норму"? Ну, и все такое.
Замминистра слушал, слушал, не перебивая, потом спросил:
— Скажите, Клавдия Андреевна, вы этот разговор со мной ведете с ведома мужа, с его согласия или…
— Конечно, он ничего не знает, — сказала я, — все, что я говорю вам, — это по совершеннейшему секрету. Лично, от себя говорю!
— Понятно, — сказал замминистра, — понятно. Ну что ж, в ваших словах есть доля истины. Большая доля исти-ны. Но знаете, какая штука, если все это передать вашему мужу — не разговор, конечно, а ваши доводы, так сказать, систему ваших доказательств, он ведь страшно возмутится. Знаете, что он скажет? "Конечно, здоровья у меня, может быть, и меньше, чем было двадцать лет назад, но учтите опыт. Опыт тоже ведь чего-нибудь стоит…" И будет прав. Хотя ни один пожилой летчик не в состоянии быть до конца самокритичным, хотя ни один не согласится по доброй воле, что время его на исходе или просто кончилось…
И тут я, кажется, ляпнула лишнее. Я сказала:
— Так что же вы хотите, чтобы он тоже обязательно убился?
— Ну что вы, Клавдия Андреевна, как так можно? Разве потери только семейное горе? Неужели вы считаете нас такими варварами? Я вот, видите, от этих самых потерь седым стал раньше времени. А вы говорите…
Я начала извиняться, дескать, он меня не так понял. Но он вроде и не обиделся, а согласился со мной, что надо как-то решить вопрос.
— Только ведь мужа вашего не так просто снять с летной работы. Надо основания найти. Снять приказом — значит лишить доверия. Этого он никак не заслуживает. Вот если медицина скажет свое слово или для начала ограничит. Как он последнюю комиссию прошел?
Я сказала, что нормально. Приехал из госпиталя веселый и даже говорил, вроде у него никаких отклонений не обнаружили — хоть в космонавты…
— В космонавты?! Ну, это сомнительно, чтобы в пятьдесят с хвостиком совсем никаких Отклонений не было. Отклонения обязательно бывают. Другое дело, как на эти отклонения смотреть. Можно сквозь пальцы, а можно и попристальнее.
Словом, все кончилось тем, что замминистра пообещал мне подумать, взвесить все "за" и "против" и при-иять честное, объективное решение. Ну, я его поблагодарила и попросила, чтобы разговор этот остался между нами. Он обещал. Вот такие дела, Лесик.
Не знаю, как и что будет теперь, но на душе у меня вроде посветлело маленько; во всяком случае, что могла, сделала…
Надеюсь, на этот раз ты не станешь упрекать меня за то, что распускаю нюни и только говорю, вместо того чтобы действовать?
Мне очень жаль, что ты не можешь приехать к нам. Сама я к тебе никак сейчас не выберусь. Мне надо быть тут, на месте, и дождаться, чем все кончится. Я ведь понимаю, что, если отстранение состоится в ближайшее время, ему будет нелегко, и мой долг — находиться рядом.
Обнимаю тебя. Клава.
20
В день, когда я вернул синюю папку Вере, я получил странное письмо от неизвестной женщины. Некто, Тамара Клементьевна Швецова, писала, что после долгих поисков нашла мой адрес и теперь имеет сообщить следующее: "Я была близкой подругой Фаины Сергеевны Георгиевой, которая в годы войны находилась в эвакуации в Ташкенте, где и познакомилась с вашей матушкой. Они жили в одной комнате. Перед отъездом из Ташкента ваша матушка оставила на сохранение Фаине Сергеевне кое-какие вещи и некоторые документы, которые Фаина Сергеевна должна была вернуть ей впоследствии. Но судьба распорядилась иначе — больше Фаина Сергеевна с вашей матушкой не встретились. Вещи с годами утратились, а документы остались у нее.
Весной прошлого года Фаина Сергеевна умерла. Так как у нее к этому времени не осталось никого из родных, то согласно ее воле я была признана единственной наследницей, и сохранившиеся документы вашей, к сожалению тоже покойной, как я установила, матери, находятся теперь у меня. Полагаю своим долгом передать их вам".
Дальше Тамара Клементьевна сообщала свой адрес, почему-то извинялась за отсутствие телефона и указывала время, когда всего вернее можно застать ее дома.
Странно, письмо этой незнакомой женщины взволновало меня гораздо больше, чем я мог ожидать.
Нет, не документы на меня подействовали — какие особенные документы могли там быть, само упоминание о маме, со смертью которой я уже как-то смирился.
Я собрался тут же ехать, но позвонили с аэродрома. Надо было подменить Ключаренко и слетать на завод за опытным двигателем. Опытный двигатель я ждал уже больше недели и, конечно, сразу же поехал на аэродром….
Транспортный корабль шел на автопилоте. Штурман следил за курсом, эшелоном и временем, бортинженер — за показателями приборов, контролирующих двигатели и самолетные системы, второй пилот держал связь с землей… Словом, на какое-то время я был свободен. Люблю это состояние, когда ты готов мгновенно включиться в пилотирование кораблем, принять при необходимости нужное решение, подчинить себе людей и обстановку и в то же время еще не задействован и пока можешь думать о чем угодно.
Мне вспомнился наш тесный, вырубленный в тайге фронтовой аэродром. Взлетная полоса была выложена из деревянных брусьев, и новичков непременно предупреждали:
— Будешь
