– А вы, Николай Онуфриевич, сами-то без греха? Кто у столовки на Сретенке людей материл – девица эта, а может, вы?

– Не про меня разговор.

– Скажу, что не только про тебя. Что, вообще, творится-то? Я при исполнении, иду и вдруг вижу какое-то непонятное образование, махновский разъезд – половина девку обижает, вторая – одобряет да подначивает. Что за банда?

Лисин заметил:

– Мы граждане, вам не подчиненные.

– И не пьяные, – добавил Онопко, – и абсолютно не банда, а патрулируем, где и как предписано.

– Это интересно, – признал капитан, – когда же и кем такое предписано?

Шорник открыл рот и принялся извергать слова, ему совершенно не свойственные:

– По инициативе трудящихся, высказанной единогласно, от фабрики организованы общественные патрули, основными задачами которых являются…

– Тпру, стой, стой, – призвал капитан, – общественные! Понятно. То есть не бригадмил, контролируемый милицией, а общественные патрули. Которые самоуправляемые, могут, случись что, в перьях извалять, дегтем ворота вымазать, выпороть – так, что ли?

– Простите, – начал было Лисин, но смешался и замолчал.

– Я интересуюсь, кто ж распорядился, чтобы именно так?

– Это воля коллектива… – пробормотал Бутов, точно заклинание.

Сорокин заверил:

– Понимаю. Директор замутила мятеж. Что ж, раз так, померимся, повоюем. Вы, дорогие товарищи, отправляйтесь, только сами за собой следите. Свободны пока.

Новоявленная уличная «власть» убралась – и были серьезные основания полагать, что обратно к пивной цистерне. Мила стояла на месте с прежним тупым и вызывающим видом.

Сорокин поманил ее, она подошла. «Точно, после вчерашнего», – уверился капитан, потянув носом, но не сказал ничего, достал платок, склянку одеколона, протянул девице. Она, даже не поблагодарив, принялась оттирать черноту под глазами.

– Еще вот тут осталось, – подсказал он, указывая пальцем. – И откуда же ты, Милочка, такая чешешь?

– От тети, – не смущаясь, соврала она.

– Как зовут, где живет?

– Далеко, отсюда не видать.

– Не у Трех ли вокзалов? Эх, Мила, Мила. Стоило из дома уезжать, чтобы тут эдаким пугалом выставляться?

Она с неожиданной для своей полноты гибкостью изогнулась, точно змея, заглянула себе за левое плечо, за правое – точно издеваясь или себя показывая.

– Что ж выставляться? Вид вполне аккуратный.

– Вид вызывающий и, прямо скажу, опасный. Если даже ко всему привычный фабричный люд так к тебе отнесся…

– Что взять со свиноты необразованной?

– Ишь ты. Пробелы и перегибы есть, с этим я не спорю. Но они люди вполне добрые, в Москве и другие есть.

– Какие же?

– Нехорошие, которых такой вот вид чаще всего привлекает. Понимаешь, о чем я?

Подумав, Мила ответила:

– Нет.

– Краска вот эта на лице, коленки голые, грудь.

– Так, значит, все нехорошие, – заметила она, – если всех привлекает это вот. Всем покрасивше надо, ненакрашенную и не заметите, а накрашенную пусть и обругаете, а все равно не пропустите.

«А ведь вроде бы недавно в городе, – отметил Сорокин, – а уж как много в головенке нагажено, ай-ай-ай».

– Я пойду? – спросила она.

– Иди, иди. Доумойся. – Ну, по крайней мере, поперла не в сторону станции, стало быть, хотя бы сегодня не поедет искать на свою виляющую задницу приключений.

«И ведь с пищевыми продуктами работает, – размышлял Сорокин, продолжая путь, – надо бы у завстоловкой уточнить, свежие ли у нее медосмотры. Кто ее знает…»

Но это все текучка, а, между прочим, сколько теперь времени?

Николай Николаевич, глянув на часы, присвистнул: на подходе краткий период, когда суровая Маргарита Вильгельмовна открывает доступ к уважаемому телу Цукера. Надо поспешать, а то замкнутся врата – и еще один драгоценный день будет потерян.

Шагая к больнице, он обдумывал и диверсию, устроенную Акимовой. Ни капли сомнения нет, что это ее штуки.

«Специально наскипидарила своих, чтобы выступили за общественные патрули, чтобы мне не подчинялись. Эх… как это там сказано: среди всех баб ни одного человека не нашел? Недурно сказано, ей-богу. Пусть сто раз на руководстве, а все равно дура набитая».

Сорокин прибавил ходу и уже вскоре вошел в больничный двор.

Глава 9

А там, у подъезда, его поджидала еще одна головная боль – шибко умная, простых слов не понимающая, которую по-хорошему давным-давно надо было отчесать шпандырем[13].

Катька Введенская сидела с невинным видом, щуря на солнце лисьи глаза и делая вид, что считает ворон. За ухо ее со двора выпроводить – стыдно людей, пройти мимо – воспитание не позволяет. А какие варианты? Пришлось просто спросить:

– И что?

Она с готовностью сделала вид, что удивилась:

– Ой, товарищ капитан, и вы тут? А я…

– …просто так лавку грею, поджидая назначенное время, чтобы пробраться к Цукеру.

Это был не вопрос, а утверждение. Катя промолчала.

– И что тебе не сидится на месте, не занимается ребенком – совершенно не понимаю.

Сергеевна, насупившись, дала сдачи:

– Вас не понять! Сами жалуетесь, что людей нет, помогать никто не хочет, а ценного сотрудника гоните к кастрюлям.

– Это ты себя именуешь таковым?

– Да!

– Ты не здешний ценный сотрудник.

– Я просто сотрудник! К тому же столь нужная вам сознательная гражданка. Короче, никак не могу стоять в стороне…

Но, увидев, как капитанский глаз начинает постепенно алеть, чуткая Катерина решила, что пора сменить тон, округлила глаза и начала просительно:

– Николай Николаевич, голубчик, я же помочь хочу. Раз уж мы все равно тут, давайте хотя бы Гладкову опрошу. Ей же проще будет со мной поговорить, чем с вами, не так стыдно.

– Довольно, – прервал он, – разнылась. Пошли. Только лишнее не болтай, иначе получишь.

…Катерина, накинув белый халат, проникла в палату. Вопреки ожиданиям и опасениям, Оля Гладкова не томно охала на кровати в обнимку с нюхательными солями, а вполне обычно валялась на кровати, почитывая книжку. Поздоровались сердечно, Сергеевна вручила гостинец, припасенную плитку «Серебряного ярлыка». Ольга от души поблагодарила:

– Вот спасибо! А я вот, видите, сплоховала. Получается, невнимательно вас слушала, покивала с умным видом – и только.

Катерина поправила ей прядку, выбившуюся из-под косынки.

– Давай самокритику для собраний оставим. Мне главное, что ты цела.

– Цела, – подтвердила Ольга, вздохнув, – если бы не Цукер, то есть Сахаров… Вы не знаете, как он?

– К нему Сорокин пошел. Если пустили, значит, хорошо.

– С ним ужасно неловко получилось. Колька не разобрался, как дурак.

– Не надо так сурово. Он любя, очень испугался – в таком состоянии они и не такое творят, честное слово! Еще увидишь, – то ли успокоила, то ли пригрозила Введенская. – А теперь попытаемся вспомнить, как дело было.

Ольга, невольно скривившись, притронулась к ссадине на шее:

– Мне и сказать-то нечего. Он сзади напал.

– Извини, –