Оказалось, что вторая девушка подтвердила мои показания. Той ночью она лежала без сознания в соседней комнате, всеми забытая. Она очнулась и услышала, как я звала на помощь, умоляла их прекратить. Она все видела, но не решилась сразу заявить в полицию. Ей было стыдно оттого, что она меня слышала, но спряталась и не пришла мне на помощь.

Только кто-то слил ее показания. И кое-кто другой уже заранее знал, что она заговорила и что дело снова откроют, еще до того, как Патриша позвонила мне. Ущерб составил бы миллиарды, разве что некому было бы дать повторные показания. Мне было девятнадцать. Меня все презирали. Семьи у меня не осталось. Я была никому не нужна. Никому не нужная девчонка.

Я смутно помню, что случилось в тот вечер на кухне, ведь я об этом никому не рассказывала, но вот что мне запомнилось: как мои ноги оторвались от пола, как я задохнулась, как телефон упал на стол, как тот мужчина подхватил меня за талию и шею и крепко прижал, оттащив меня подальше от телефона. Я протянула руку к сковородке, пытаясь ухватиться за ручку. Он скинул меня на пол и выхватил из-за пояса за спиной нож. Я развернулась и с размаху саданула его сковородкой, облив ему лицо кипящим маслом.

Масло пристало к коже. Он пошатнулся, еле держась на ногах, закрыв лицо руками. А я все лупила его сковородкой, снова и снова, дико вопя. Я заметила на полу чужой нож и отшвырнула его ногой.

Во время нападения возникает некая занятная мучительно интимная связь. На опознании я бы узнала его руки из сотни других. Я запомнила его запах и как выглядит его правая мочка. Этот запах, смесь сигаретного дыма и спертого аромата сандала, до сих пор меня преследует, явственно, живо, так что хочется сорваться и бежать.

Он повалился, а я все била и била. Била даже тогда, когда он перестал шевелиться. Столько было крови, ярко-красной. Я не могла остановиться. И била до тех пор, пока не задрожали от изнеможения руки. Наверное, я мысленно перенеслась в номер отеля к тем парням и выместила весь свой панический ужас на лежавшем без чувств, забрызганном кровью мужчине. Я увидела кусочек обожженной кожи, отошедшей у него с подбородка, приоткрывшей плоть, и жалость возобладала. На тот момент он все еще дышал. Тут я уверена.

И что мне было делать? Звонить в полицию, я думала, не выход. Думала, они и тут найдут, как выставить меня виноватой. Дыхание было поверхностное, глаза опухли, на переносице зияла рана. Под ним собралась лужа крови. Лежал он совсем неподвижно.

А кто он такой? Не похож был на футбольного фаната, решившего меня проучить. На нем не было фанатской футболки, и он не произнес ни слова. Он был в темной одежде и не кричал, не угрожал мне. А просто хотел, чтобы я умерла.

Я обыскала у него карманы. Фотография, где я стою у себя возле дома. Билеты на автобус. Чеки из супермаркета. Пухлый конверт, незапечатанный, набитый пятидесятифунтовыми купюрами. Десять тысяч фунтов, как я выяснила позже. В конверте я нашла визитку корпорации «Тайглер». На обратной стороне карандашом был выведен номер, а рядом нацарапаны буквы «Д. Л.». Я раньше уже слышала про Дофин Луар. И знала про корпорацию «Тайглер».

Я глянула вниз и заметила, что мужчина весь побледнел. Я подумала, что он умирает. И кинулась бежать. Вверх по лестнице в спальню: сгребла штаны, паспорт, пальто. На бегу поцеловала мамину фотографию, прижала к груди. Брать ее с собой не стоило. По ней меня могли опознать. Я еще раз поцеловала ее, поставила назад и рванула.

Паспорт мне недавно обновили. Я думала сбежать во Францию, но не знала, кто за мной гонится. Если это Дофин и корпорация «Тайглер», то худший вариант – лететь во Францию.

Так что я накинула капюшон и на метро доехала до вокзала Чаринг-Кросс. Оттуда пешком добралась до станции Лондон-Юстон и села на поезд дальнего следования до Форт-Уильяма – о котором я тогда и знать не знала. Две недели я скрывалась в отеле, закрашивала характерный шрам карандашом для бровей, надвигала пониже капюшон и подстригла волосы. Я говорила мало, но когда говорила, то подделывала легкий шотландский акцент. Акцент – важный показатель подлинности, и тут я преуспела. Я держалась в тени, насколько это в принципе было возможно.

Три недели не высовывалась и тут в супермаркете встретила Адама Росса. Я так давно ни с кем не говорила, что голос у меня звучал сдавленно и натянуто. Но ему было без разницы. Адам не имел ничего против странностей. Он весь дрожал и обливался потом. В жизни не видела, чтобы насквозь больные люди умудрялись так держать осанку. Он вроде бы завел речь о чипсах, не помню точно, что он тогда говорил. Было десять утра, и он спросил, есть ли у меня с собой деньги, и я ответила, немного есть, на что он спросил, не могла бы я купить ему выпивки. Не «стаканчик», не «пару стаканчиков». Я подумала, что это такая прелестная местная фразочка, но вскоре поняла, что Адам подразумевал именно «выпивку». В неопределенном количестве. Он спустил все деньги на героин, и ему нужно было хоть что-то.

Я сочла это за шанс отработать акцент. Он все еще хромал, но Адам не придирался. Мы отлично провели время в том пабе. Я даже почти не пила. Пил Адам.

Он сказал, что там, где он работает, нанимают на лето, если вдруг мне нужно. Я поразилась, что он вообще трудоустроен. Жить придется по месту работы, на серьезно охраняемой частной территории. Звучит лучше некуда, ответила я, но у меня нет документов, и я не хочу, чтобы меня нашли. Адам пожал плечами и ответил, не вопрос, лады, тогда смотри: через Форт-Уильям проезжают толпы туристов, оставляют без присмотра куртки с рюкзаками. Так он может, если нужно, раздобыть мне удостоверение.

Вот так я и стала Анной Маклин и устроилась на работу. Пробыла там неделю. Еще одну. Месяц. А в итоге все восемь. Со временем я перебралась в Глазго, встретила Хэмиша и обзавелась детьми. Обустроила дом. Много лет все было тихо. Никто мной не интересовался.

Я любила Хэмиша. Мне нужно это сказать. У