человек как минимум. И между ними возникали очень сложные и органичные отношения. И сейчас, в ретроспекции, я бы мог сказать, что в те годы в классе (не знаю, как сейчас: всюду ли, где и как) существовал коллектив, через который осуществлялось воспитание или внутри которого шло воспитание. Сейчас, например, насколько я понимаю, драмкружок в школе – это что-то необычное. В те же годы драмкружки существовали в каждой школе, и я участвовал в драмкружках со второго класса по четвертый – дальше мне это стало менее интересно. И даже комсомольские собрания очень часто проходили как обсуждение моральных и других проблем.

Но, кроме того, было ощущение определенного организационного статуса: то, что я все время выполнял общественную работу и был среди активных ребят, имело очень большое значение для моего развития. Но вот какое – это вопрос более сложный, и сейчас я бы даже не рискнул на него отвечать.

На этом месте я закончил бы про школу и перешел к университету.

Беседа четвертая

24 ноября 1980 г.

– Совершенно естественно (и вряд ли это может вызвать удивление), что поступление в Московский университет на физический факультет было для меня очень важным переходным моментом – хотя бы потому, что всегда переход из школы в высшее учебное заведение кардинальным образом меняет всю жизнь. И для каждого человека это очень значимый перелом во всей организации жизни и в собственных ориентациях.

Но это только один аспект ситуации, поскольку для меня учеба в университете была вместе с тем продолжением всего того, что случалось со мной в предыдущие три (по меньшей мере) года. Именно потому я оказался, в общем-то, совершенно неподготовленным к жизни в университете. Неподготовленным по очень многим параметрам и вообще неадекватным всему тому, что в университете происходило.

Другой же аспект характеризовался тем, что поступление мое в университет совпало с целым рядом очень важных событий и переломов в жизни страны и мира – совершенно случайно. Был 1946 год. Кончилась война. США сбросили атомные бомбы на Хиросиму и Нагасаки[132]. Кардинальным образом изменилось представление о возможностях науки, вообще перевернулись все ценности, открылась совершенно новая область перспективных исследований и разработок. Это понимали все. Но, с другой стороны, война-то кончилась, и мы начали активно ломать, менять наши отношения с бывшими союзниками – с Соединенными Штатами, Англией, Францией. Творился железный занавес. Власти нужна была кардинальная идеологическая перестройка – именно идеологическая; и она началась, как вы знаете, уже в сентябре 1945-го и продолжалась до 1948 года. Фактически она в 1948 году не закончилась, а только как бы приостановилась на короткое время и потом вовсю развернулась в 1951–1952 годы.

Требовалась кардинальная идеологическая переориентация народа, причем тотальная. В условиях войны с фашистской Германией наши отношения и с Америкой, и с Англией, и с Францией были, естественно, более близкими, чем того требовал послевоенный мир. А с 1944 года (вы наверняка хорошо знаете это из мемуарной и исторической литературы) уже началась борьба за раздел мира. Непосредственная угроза Советскому Союзу и Англии исчезла, и наступил переломный момент – 1944 год, высадка в июне союзников в Нормандии… даже, наверное, с конца 1943 года. Начинается политика дальнего прицела, ориентированная на послевоенное устройство мира. То самое послевоенное устройство, в котором мы с вами сейчас живем и которое, как вы знаете, почти не подвергается ревизии, рассматривается как устоявшееся, почти легитимное, и все заняты только сохранением статус-кво.

Непосредственно это выражалось в серии партийных и государственных постановлений по идеологии, инициатором и, наверное, во многом автором которых был Андрей Жданов, тогдашний секретарь ЦК партии. И естественно, все эти переориентации, реорганизации проходили и в университетах. Поэтому мой собственный перелом в жизни, «перестройка» моя – переход из школы в высшее учебное заведение, – совпал с общегосударственными перестройками, очень сложными (я об этом буду дальше много говорить), затрагивавшими буквально всех и все аспекты жизни.

Если вы помните, еще в начале десятого класса я рассматривал как один из возможных вариантов поступление в Авиационно-технологический институт. Я даже объяснял это идеологически – теми задачами, которые стояли перед страной. Но к концу учебного года, к весне 1946 года, я сам довольно серьезно переориентировался. К этому времени я уже достаточно четко понимал и осознавал, что меня больше всего интересует, конечно, философия. Философия в ее самых разных приложениях – и в плане историческом, и в плане естественно-научном. Поэтому всю первую половину 1946 года мое внимание было приковано к этой проблеме, и я обсуждал вопрос: где же, собственно, мне надо учиться?

При этом я постоянно спорил с отцом, который был категорически против философского факультета. Отец прямо, в лоб, и очень резко задавал мне вопрос: ты что, хочешь стать «талмудистом», начетчиком? И довольно образно и красочно рисовал мне картину моей будущей жизни – той, которая меня ждет, если я поступлю на философский факультет, где всё учат наизусть, где нет подлинной работы, нет и не нужно понимания, где, как он утверждал, я протяну… ну, максимум год, а после этого отправлюсь в отдаленные края – на лесоповал или еще куда-нибудь. Картина была очень реальная, и я это понимал.

Вместе с тем, говорил он, даже если отбросить эту сторону дела, человек должен иметь профессию и специальность, и таковой может быть профессия и специальность либо инженера, либо, как это сейчас вырисовывается, инженера-физика. Я, в общем-то, с этим соглашался, но, как я сейчас уже понимаю, слова «получить специальность», «профессия» звучали для меня весьма абстрактно: я реально в эти слова никакого содержания не вкладывал.

У отца был еще и третий аргумент. Он говорил, что сегодня нельзя быть философом, не освоив физико-математического мышления; оно действительно [было] самое передовое. Вот этот аргумент был очень важным. Вырисовывалась такая картина: после окончания физического факультета (и он даже по своим каналам это начал выяснять) я, если захочу, смогу поступить в философскую аспирантуру и заняться там своей любимой философией.

Ну и наконец, немаловажную роль играл для меня аргумент, которого у отца не было, но который все время фигурировал в моем собственном осознании. Я уже сказал, что взрыв атомной бомбы над Японией перевернул миросозерцание людей того времени, всех людей от верхов до низов. И весь предшествующий год шел под знаком обсуждения в самых разных кругах значения этого события, тех последствий, которые оно оказывает на весь мир. Этот факт привлек к физике внимание всех молодых людей, считавших себя способными заниматься активной творческой работой. И поэтому всюду, куда бы я ни приходил, обсуждался этот вопрос. (Позже эту ситуацию высмеивали физики в своих сборниках «Физики шутят»[133].) Кругом меня молодежь обсуждала перспективы, которые открывает физика, и все намеревались идти в «физики». Короче говоря, физика в это время привлекла внимание многих, и, естественно, начались отбор и концентрация на физическом факультете МГУ самых интеллектуально сильных людей.

Этот момент также сыграл довольно существенную роль. Я представлял (и это было очень важно), что в Московском университете – первом университете страны – физический факультет становится первым факультетом. Движение к тому месту, где собирались, так сказать, самые мощные люди, тоже для меня было очень значимым, поскольку я тогда уже очень хорошо понимал, что, следовательно, там-то и будет готовиться и разворачиваться жизнь. Вообще, учиться вместе с самой интеллектуально сильной частью молодежи означало попасть в элиту, а быть в элите является очень важным и практически существенным фактором.

Ну и поэтому уже к маю – июню в кругу семьи порешили, что я иду на физический факультет. Отца это очень волновало, и поэтому когда я пошел и сдал документы, то он (как я потом узнал) решил со своей стороны все это еще раз продублировать и написал ректору университета личное письмо. У него был свой бланк, где в левом углу были его титулы, звания и т. д. Он написал, что просит принять его сына на факультет. Он сам отнес письмо в университет. И эту штуку приклеили к моему личному делу.

Вы помните, что школу я окончил с медалью,