были пройти через них раньше или позже. Но одни проходили раньше, а другие позже, поскольку одновременно сидеть в лаборатории 450 человек не могли. Материальная база физфака явно не соответствовала количеству студентов. Думаю, что администрация физфака, точно так же как и мы, пала жертвой этого взрывного расширения. Возможно, что, когда структура этого курса была задумана, студенты проходили физпрактикум соответственно тому, как строился теоретический курс, но сейчас все поломалось.

Итак, в сентябре или октябре первого года обучения я мог на практикуме получать задачи, предполагающие знание тех разделов (скажем, теории электричества, электротехники, оптики), которые программой были намечены на четвертый семестр, то есть на конец второго курса. Поэтому перед каждым студентом возникала дилемма: либо все списать, не понимая теории, не понимая, чего от него хотят, – либо садиться и начинать изучать соответствующие разделы из учебного плана следующего года. Ну и все, естественно, предпочитали списывать, никто не относился к этому всерьез.

А я был, что называется, принципиальный дурак – мне это казалось оскорбительным и унизительным. Поэтому я каждый раз брал учебник и начинал прорабатывать соответствующий раздел, чего опять-таки нельзя было сделать, не залезая в предшествующие разделы. Это тоже был момент, который вынуждал меня либо работать все больше и больше, либо же разрываться в моральных уже проблемах: что с этим делать? Но так получилось, что я, по-моему, до третьего курса никак не мог примириться с необходимостью списывать. И это создавало невероятно сложный разрыв. К каким коллизиям это привело, я скажу потом.

Итак, был физпрактикум; кроме того, были практические занятия по матанализу, которые вел очень приятный преподаватель из МВТУ, Фролов – четкий, интеллигентный, который (у меня такое ощущение) больше интересовался нами и нашей жизнью, чем самим предметом. Однажды он меня спросил:

– А вам не скучно все это делать?

– Очень скучно.

– Ну и как же?

– Но вы же заставляете!

Он очень удивился и говорит:

– А разве я заставляю? Мне тоже невероятно скучно все это.

В другой раз, когда мы решали уравнения и Фролов что-то там небрежно писал на доске, Борис Кадомцев… (А Борис Кадомцев с первого же курса был отличником. Вот он успевал все! Как он успевал – я этого понять не могу. У него была прекрасная память, он все четко фиксировал, каждый раз знал, что надо делать: здесь дифференцируем, здесь интегрируем и т. д.) Так вот, Борис Кадомцев [ему] тихонько с места:

– Здесь синус, а не косинус.

На что Фролов, поглядев на него, замечает:

– Синус, косинус – какая разница?

Вот этот момент произвел на меня большое впечатление и очень мне понравился.

И наконец, был совершенно восхитительный, с моей точки зрения, преподаватель кафедры марксизма-ленинизма Туз – с абсолютно круглым, часто небритым лицом, желтушный, потому что у него была болезнь печени. Он ходил в военной шинели – зеленая такая шинель без пуговиц, на крючках, с оторванными лычками от погон. Военные грубые кирзовые сапоги… Если вы хотите представить себе его образ, то вспомните Сталкера в фильме Тарковского[141]: считайте, что копия. Но только все еще более резко выражено – такие вот высокие скулы, что-то монголоидное…

Он сказал, придя к нам на занятие: «Ну, вы, физики, ребята умные. Все остальное выучите сами, я надеюсь, безошибочно и четко, а мы с вами будем заниматься философией». И дальше, практически на протяжении всего первого семестра и куска следующего, мы занимались одной «четвертой главой»[142].

Туз невероятно любил Гейне и Гёте. Он мог, например, стоя совершенно неподвижно у преподавательского стола, вдруг начать читать стихи Гейне на немецком, причем невероятно красиво: у него был чистый, хороший немецкий язык. Потом он говорил, что по-русски это звучит хуже, но все равно красиво, и читал нам эти стихи на русском. Или он мог сказать: вот в «Фаусте» это место у Гёте звучит так – и опять же по-немецки и по-русски. Он цитировал «Критику чистого разума» Канта, куски «Большой логики» Гегеля. Я получал полное удовольствие.

При этом у него постоянно болела печень. Он не пробыл у нас и года. Его забрали где-то за месяц до наших экзаменов. И когда я уже после узнавал о его судьбе, мне никто так и не смог ничего сказать: видимо, он погиб.

И в самом конце первого курса к нам пришел другой преподаватель марксизма-ленинизма, тоже прошедший войну, – Марон. Но если у Туза была солдатская шинель и, как я сейчас понимаю, он, наверное, постоянно находился в штрафбатах, то этот был в шинели офицерского сукна, в галифе, тонких сапогах и при этом еще всегда в калошах. Он весь был иссиня-черный, с горбатым носом. Это тоже персона. Совершенно бабелевский еврей, но, в отличие от бабелевских евреев (или в отличие от основных бабелевских героев[143]), он всего боялся. Но был очень умным и все понимал. И вот с этим Мароном у меня началась очень сложная история, которая во многом определила мою судьбу.

Ну и чтобы завершить этот очерк, я просто расскажу, как это все проявлялось на экзаменах. Физику я прошел очень здорово и вперед – по Хайкину, тем более что это доставляло мне большое удовольствие. Гвоздовер, как мне рассказали товарищи, объявил, что ему можно сдавать в любое время. Поэтому я пришел на последнюю лекцию и послал ему записку: можно ли после лекции сдать экзамен по физике?

Практикум я к этому времени сделал, слава богу, – правда, с большим трудом. Кстати, практикум у нас вел очень интересный преподаватель, ставший потом довольно известным. Я тогда и не предполагал, что он прежде всего логик, а он оказался очень известным у нас в стране логиком – Виктор Иванович Шестаков. Но я тогда знал его как физика, физика-электротехника, и только потом, много позже, по окончании философского факультета, узнал, что у него было еще одно лицо, второе – вторая профессия, вторые занятия. Я только отмечал, что он физику не любит и преподает ее как-то очень небрежно.

Послал я, значит, записку Гвоздоверу: можно ли сдать? Он очень удивился и сказал аудитории: «Вот, есть же такие! Сейчас кончится лекция, и, пожалуйста, сдавайте!»

Нас было двое. Такая очень активная девочка, Мила Прозорова… Кстати, на физфаке, на нашем курсе, было очень мало девочек. Но в одной группе, правда, был только один мальчик, староста «женской» группы – Спартак Беляев, в будущем ректор новосибирского университета. Он тоже пришел с войны (воевал летчиком), был весь из себя тонкий такой, вообще немец, ариец – белобрысый, в кителе, всегда подтянутый, всегда с полевой сумкой на одном боку и журналом на другом. И еще было две или три девочки в мужских группах: Эрна Эйгенсон, Мила Прозорова – в 14-й группе… Эта группа считалась самой сильной.

И вот мы сдаем вдвоем с Милой Прозоровой (она, кстати, стала потом женой Константинова, наверное, вам известного, первой женой его). Мы получили свои три вопроса, побеседовали. Гвоздовер сказал: «Очень недурно, весьма недурно…» – и поставил нам пятерки. Таким образом, я сразу проскочил в «кавалеры», то есть первым из всего курса сдал экзамен. Потом ходили-спрашивали: как? что? и т. д. И тем самым, собственно, я оправдал свое непосещение.

Потом я сдавал аналитическую геометрию Ефимову. Он, наблюдая, как я ему отвечаю, говорит:

– А на лекциях-то вы у меня не бывали.

– Не бывал.

– А почему?

– Скучно было, – говорю я немножко нагло.

– А-а-а!..

И наш с ним экзамен затянулся часа на четыре: он решил меня проучить. Манера у него была такая: он со мной поговорил, побеседовал, а потом: «Вот вам задачка, решайте» (главным тогда были перевод кривых в определители и решение на определителях), а сам вызывает следующего; побеседовал с ним, поставил ему оценку и отправил. Потом поворачивается ко мне: «Ну, у вас что?» Я ему рассказываю, что могу. Он говорит: «Ну что же, неплохо! Вот вам вторая задачка». И, дав мне ее, вызывает следующего: беседует с ним, отправляет, а потом снова обращается