Кстати, поэтому лучшие, казалось бы, студенты, которые в то время были, – такие как Судаков, известный тем, что он вез Ландау на «Волге» ([Ландау] был тяжело ранен, когда машину сбил грузовик, – вы знаете, наверное, эту историю[145]), или, скажем, Миша Герценштейн, который сейчас доктор физматнаук и вот недавно опубликовал в журнале «Знание – сила» свои смешные в плане наивности рассуждения о времени, пространстве, «стреле времени», – они, в общем-то, так и не стали большими учеными, хотя в то время славились тем, что решали практически всякую учебную задачку. Эта система образования заставляла студентов физфака МГУ развивать в себе в первую очередь механическую память. Надо было писать, писать, запоминать, запоминать, потом выдавать все эти как-то освоенные способы решения на экзаменах. Потом оказалось, что для подлинной их жизни как ученых или инженеров-физиков это не имело ровно никакого значения. Позднее я со многими из наших бывших студентов специально разговаривал об этом.

Теперь по поводу комсомольской и общественной жизни. Участие в общественной жизни было для меня другим очень важным аспектом жизни на факультете, и, уж если употреблять слово «жизнь», это был первый аспект.

Надо сказать, что в те годы комсомольская организация и факультетское бюро комсомола были центром социальной жизни – и не только социальной, а вообще всех форм жизни на факультете. Во главе комсомольской организации стоял студент второго курса, бывший майор Иван Жёлудев – молодежный вожак, типичный для того времени. Как вожак – невероятно талантливый, способный организовать людей, умеющий публично выступать. Потом он удивительным образом превратился в ученого-бонзу: стал замдиректора института, может быть, уже и директор, может быть, уже прошел в членкоры. Только он и наука – вещи несовместимые…

А тогда это был совершенно другого типа человек, так сказать, немножко «под Кирова» – в гимнастерке с портупеей, в сапогах, с кучей орденов на груди; службу он закончил майором, но был еще достаточно молодой, лет 27–28. Он собрал вокруг себя весь актив. И вот что очень интересно: нынешние видные ученые, прославившие себя в физике, теоретической физике, в математике, – во всяком случае, многие из них – принимали активнейшее участие в общественной работе и были членами факультетского бюро, курсовых бюро, актива и т. д. Не было вот такого расхождения, как часто бывает сейчас: одни хорошо учатся и «ученые», а другие с трудом справляются с учебой и потому, как правило, комсомольской работой занимаются. Наоборот, все было совершенно иначе.

Жёлудев сумел собрать действительно первых – первых в учебе и первых по социальной активности. Поэтому именно вокруг факультетского бюро комсомола и жил весь так называемый актив, если говорить языком тех лет, причем этот актив был очень широким. Жёлудев ввел такие вещи, как собрания актива, и, надо сказать, тогда это еще не вылилось в формализм, в то, во что подобные мероприятия превратились потом. Фактически вся живая и творческая работа шла не на занятиях, и это – принципиальное обстоятельство.

Вот, скажем, на втором курсе я организовывал специальные кружки… Я уговорил Эльсгольца вести у нас курс теории дифференциальных уравнений и курс общей теории функций. Вроде бы образовался математический кружок, но было всего два доклада: один сделал я, другой Цванкин, которого я упросил, из 24-й группы. Я попытался организовать семинар, или проблемный кружок, по физике. И опять было два доклада – мой и Бориса Кадомцева, и на этом все закончилось. Потому что никого это все не интересовало, не трогало. Пришло человек восемь-девять на первый кружок и человек двенадцать на второй.

О кружке по философии, который я организовал на первом курсе, я буду говорить особо и специально, но темы в этом кружке совершенно не касались учебных курсов физфака – а вот тут, хотя все доклады были непосредственно по тематике занятий, абсолютно ничего из этого не получалось. Потому что никакой реальной жизни – научной, проблемной – не было, хотя, скажем, в это же время уже начинались космические исследования, начинал свою работу Королёв… Это все где-то было – но не на факультете.

Именно поэтому, кстати, рождаются, с одной стороны, физико-технический институт[146], а с другой – инженерно-физический[147]. Фактически руководство факультета и преподаватели были уже заняты (как я теперь понимаю, а стал догадываться в конце своего пребывания на физфаке, на третьем курсе) борьбой с евреями, выпихиванием их с профессорских и всяких других мест. Началась известная вам «русофильская» реакция, и на это уходили абсолютно все силы, а по учебной линии, по линии работы со студентами была рутина совершенная, заставляющая всех жить какой-то искусственной, несуразной жизнью. Но все, в общем, оказались достаточно адаптивными и приспособились к ней…

А вот в общественной работе, казалось, было совершенно иное – настоящая, подлинная жизнь, подлинный вожак, душа компании, причем в факультетском масштабе. Поэтому для всех отличников, для всей будущей профессуры и академиков-физиков, окончивших МГУ, комната бюро комсомола была излюбленным местом жизни, где все собирались.

Первое комсомольское собрание проходило на второй день учебы. Нас – весь курс – собрали и предложили выбрать комсомольское бюро. Надо сказать, что на курсе было много людей, которых я уже раньше знал. Например, из 150-й школы были Иваненко, Парфонович, Володя Неудачин[148] и целый ряд других ребят, с кем мы вместе учились в этой школе. Из моей последней школы было трое ребят, тоже медалисты, – Витя Соколов, Слепак, вот третьего я сейчас не помню, он, по-моему, ушел после первой зимней сессии. Я знал достаточно много ребят с этого курса – потом оказалось, что кто-то еще был из 110-й школы, с подготовительного отделения; в общем, это был свой достаточно узкий мирок.

Секретарем комсомола нам предложили студента нашего курса Михаила Кисина, из Мытищ, – спокойного очень парня, увальня, которому, как я понял, вся эта комсомольская работа (а он был членом бюро мытищинского горкома комсомола, поэтому его и выдвинули в секретари) уже изрядно надоела. И вообще, он-то, в отличие от других студентов, в ней смысла нисколько не видел.

И еще было предложено выбрать целый ряд ребят, в том числе и меня, в это самое курсовое бюро. То ли семь, то ли девять человек, скорее девять… Такая хорошая, большая компания: Вадик Гинзбург, Игорь Иваненко (тот, которого я и раньше знал), Мишка Кисин, я, две девочки, еще там кто-то…

И вот здесь начал проявляться второй план моей неадекватности. Я уже говорил, что жил-то я на самом деле в действительности мышления, а на то, что происходило реально, мне было, грубо говоря, наплевать, то есть я не придавал этому особого значения. Больше того: как я теперь понимаю, я не очень-то интересовался, чем живут все мои товарищи, то есть отношение мое к ним было слишком поверхностным, они интересовали меня не как таковые, а лишь в той мере, в какой мне приходилось с ними сталкиваться. Это с одной стороны, а с другой – я для них был белой вороной. И только теперь я понимаю почему.

Георгий Щедровицкий

Я был белой вороной, поскольку был достаточно обеспечен на общем фоне: подавляющее большинство из них вынуждены были обеспечивать себе условия для жизни и еще как-то постоянно заботиться об этих материальных условиях. Я этого тогда не понимал, не очень принимал в расчет. Кроме того, как я уже сказал, они – эти «старшие» – уже имели житейский опыт и поэтому на все смотрели сквозь эту призму, а именно: «Чего человек хочет?», «Какие у него цели?», «Чего он добивается?», «Как он действует?», «Какими средствами?». А для меня такой действительности просто не существовало напрочь, и я был прямолинеен.

В то же время все те идеологические кампании, которые в то время развертывались, я воспринимал совершенно один к одному.

– «Один к одному» – к чему?

– К тексту. Буквально, впрямую.