начинают получать, скажем, в университете или в лучшем случае в старших классах школы. У них фактически возникает расхождение между двумя культурами: культурой семейной жизни, содержание которой в силу неразумения взрослых (коммуникативного, в известном смысле, неразумения) оказалось таким вот деятельностным, жизнедеятельностным, коммунальным, – и той культурой, с которой они встречаются при обучении в университете, к примеру, или в старших классах, когда через изучение наук, через знание это идеальное содержание впервые перед детьми или молодыми людьми «кладется» и впервые становится содержанием их жизни. Но опять-таки, очень странно: оно оказывается содержанием не жизни, а только учебной деятельности, учения в широком смысле. И получается, что образуются как бы две сферы: сфера жизни как таковая и сфера учения, которые разделены границей и не переходят друг в друга, никак друг с другом не стыкуются, хотя могут быть зафиксированы как таковые. Отсюда, скажем, жизнь нередко вступает в противоречие с идеальным содержанием мыследеятельности и определяет жизненные решения того или иного человека.

Эта ситуация может, к примеру, вылиться в такой тезис: я окончил (или окончила) университет, я уже не могу позволить себе сидеть на шее у родителей, я должен (или должна) работать. И человек идет работать для того, чтобы получать деньги, зарабатывать их. Надо вроде бы иметь содержание своей жизни – но ведь надо же и работать, и требование работать не имеет отношения к этому содержанию. Это требование, безразличное к содержанию, – «надо работать, чтобы зарабатывать деньги», – лежит совсем в другой плоскости, и эти плоскости еще должны быть состыкованы.

Короче говоря, дело даже не в том, что мышление как таковое отделено от мыследеятельности, а в том, что они еще часто и не состыкованы в жизненном развитии человека. Они трудно стыкуются, разрываются в силу тех противоречивых требований, которые ставят перед человеком, с одной стороны, условия жизни, а с другой – служение (здесь это слово самое уместное), служение чистому мышлению как таковому. И поэтому человек может плюнуть, так сказать, на свои интересы и идти работать. И неизбежно (поскольку иначе ему будет очень трудно) он начнет отстаивать тезис, что идеальное содержание должно быть вторичным, что оно должно быть подчинено условиям обеспечения жизни.

Больше того, в предельных случаях человек может жить, проживать свою жизнь, так никогда и не выходя к этому идеальному содержанию. Он может получить специальность, быть, скажем, психологом, педагогом, лингвистом или архитектором, но при этом так никогда и не прорваться к идеальному содержанию, образующему сущность данной профессии как способа мышления.

Это крайне важный и принципиальный момент. Вот сейчас, в ретроспективе, глядя на свою прошлую историю, я все больше и больше убеждаюсь в неимоверной значимости этого момента. Причем осознается мною это только сейчас, потому что если бы я все понимал так 20 лет назад – именно понимал и знал, – то, может быть, я бы иначе строил взаимоотношения с некоторыми людьми, скажем, с Андреем[150], да и со многими другими. Я, например, поймал себя на том, что мы с Андреем много обсуждали вопросы мыследеятельности, исторические события, проблемы способов жизни, но не содержание…

Но теперь я все это обернул бы. Фактически я ведь вам до этого все время рассказывал, что вот в моей жизни так случилось – не знаю, может быть, отец и мать это понимали, а может быть, это происходило само собой, мне сейчас трудно сказать, – что это идеальное содержание всегда существовало как реальное и было более значимо, чем реальное. Может быть, дело в том, что еще существовала та культура старой интеллигенции, где были какие-то, может быть, неотфиксированные приемы подачи этого содержания, выкладывания его – то ли за счет покупки и чтения определенных книг, то ли за счет определенных порядков в доме… Ведь это жило и действовало даже вне воли людей и их сознания – а сейчас разрушается, теряется даже весьма интеллигентными людьми.

Может быть, и так, но вообще-то это всегда было, всегда существовало и, что очень занятно, с одной стороны – превалировало, а с другой – непрерывно входило в реальную жизнь и определяло способ действования в этой реальной жизни.

Наверное, это и есть то самое, что выражается известным словом «идеалист». У меня сейчас даже возникает подозрение, что именно то, о чем я сейчас рассказывал, имелось в виду, когда говорили: «вот он – идеалист», «подлинный идеалист» и т. д. Но при этом мне вроде бы приходится восстанавливать и придумывать этот смысл заново, поскольку он утерялся в трансляции. Четкое понимание и знание этого смысла мне не были переданы. Он появился для меня в результате, может быть, даже открытия благодаря определенному стечению обстоятельств.

В общем, так получилось, что для меня идеальное содержание (я уже говорил вам об этом) всегда превалировало. Но смотрите, как вроде бы изящно получается в объяснительной модальности. Учебная работа на физфаке, как и вообще в университете, не создавала условий для реализации идеального содержания мыследеятельности – активной, полной мыследеятельности. И общественная работа фактически стала для меня областью, где идеальное содержание могло реализовываться и прикладываться – или, говоря еще грубее: как раз общественная работа и была тем миром отношений, действий, где я мог это (почерпнутое мною из чтения книг и в процессе формирования моей микрокультуры) содержание полагать в свое мыследействие, реализовывать его. На самом деле я все время и пытался это делать, и, когда я создавал философский кружок, я как раз и хотел наладить обсуждение этого содержания – но опять-таки не самого по себе, а в целях включения его в агитационно-пропагандистскую работу.

Это и было самое смешное. Когда меня спрашивали, зачем мы изучаем древнегреческую философию, я отвечал с совершенно «голубыми глазами» и искренним сердцем: «Для того чтобы реализовать постановление партии и правительства об оживлении и укреплении идеологической работы и усилении коммунистического воспитания». В моем представлении так оно и должно было быть. И точно так же я подходил и ко всем другим. Мне казалось (такова была удивительная моя наивность, тупость, упрямство, косность, глупость – как хотите называйте), что эта идеология – то есть подлинный идеализм, почерпнутый мною из книг, – не реализуется вокруг меня, а ее надо реализовать.

Тогда у меня вовсе не было (это появилось много позже) представления о том, что могут быть два мира, так сказать, – идеальный и реальный, – две жизни, две истины… Идеальное должно было быть воплощено в реальном. В этом и состоял смысл мышления и фиксации этих идеальных принципов. Иначе я себе этого не мог и помыслить, за счет чего, по-видимому, и обеспечивалась совершенно удивительная для того времени цельность. Дурацкая цельность, которая была загадкой для моих сверстников, соучеников и коллег. Они просто не могли понять, как это в тех сложнейших условиях социальной жизни, в которых мы жили, можно было быть таким цельным дураком.

Красивее всех это выразила (уже относительно недавно, лет десять назад) Марина Мансурова, дочка известного профессора-социолога[151], которая сказала: «Георгий Петрович, вы удивительно наивны, раз не понимаете, что мир книг – это один мир, а реальный мир – это совсем другой мир. И из одного в другой ничего переносить нельзя». Эта фраза свидетельствует, что она понимала это различие… хотя я бы усомнился, поскольку не уверен, что люди по-настоящему и глубоко осмысливают то, что говорят; она это сказала, но, скорее всего, не понимала того, что говорит, – подлинной значимости своих слов.

Я-то в те студенческие годы точно не понимал этого – но пытался реализовать. И поэтому естественно, что к концу первого курса я пришел с очень печальным результатом, поскольку, так сказать, в глазах того общества, в котором я жил, вроде бы вел я себя как последний карьерист, хотя на самом деле им никогда не был. Безусловно, эта попытка реализации идеологии в жизни и требование, чтобы жизнь других людей подчинялась идеологическим установкам, казались очень странными. Поэтому вполне естественно, что в коллективе у многих возникло весьма устойчивое желание поймать меня на лжи, вскрыть эту ложь. И главное теперь для моих коллег по факультету состояло в том, чтобы выяснить: