физику достаточно хорошо представлял или думал, что представляю. Проходило собеседование. Вел его профессор Гвоздовер, который потом читал нам курс механики. Он мне задал три-четыре задачи. В одной я немножко «поплавал», но мы как-то с ним разобрались; остальные я, к счастью, довольно хорошо решил. И он сказал, что я могу идти, что он достаточно высоко оценивает мою подготовку. Я ушел. Мне нужно было пройти только собеседование: тогда медалисты не сдавали экзамены.

Действительно, физический факультет 1945–1947 и даже 1948 еще года собирал самых сильных со всей страны. Но при этом (и это очень важный фактор и для дальнейшего) было три категории абитуриентов. (А надо сказать, что на этот первый курс физического факультета МГУ было принято 450 человек.) Так вот, первая из этих трех основных категорий состояла из прошедших войну и возвращающихся в гражданскую жизнь людей в возрасте до 35 лет (большинство – 28–29 лет). Они составляли примерно половину всего курса. Другая половина, в свою очередь, делилась на примерно равные части: московские медалисты, выпускники средней школы в возрасте 17–18 лет, и абитуриенты с периферии. Очень небольшой процент «периферийников» (таких у нас на этом курсе было всего человек двадцать) составляли те, кто сдал экзамены, то есть немедалисты, и притом сдал всё на пять; они еще, кроме того, проходили специальное собеседование после экзаменов, и попадали только те, кто показал особые знания и способности.

– А как поступали в университет фронтовики? Без экзаменов?

– Там были только отличники, то есть либо те, кто имел соответствующее свидетельство об окончании десятилетки – довоенное или полученное во время войны (это тогда было приравнено), либо те, кто сдал все вступительные экзамены на пять. И в чинах они были от сержанта до полковника. Полковников, подполковников, майоров было много. И поэтому весь курс, с одной стороны, был очень неоднородным по возрасту, а с другой – очень жестко разделялись москвичи и студенты с периферии. Это тоже [был] очень существенный фактор – еще и потому (и это все усугублялось дальше), что москвичи жили дома, а «периферийники» в общежитии. Различие между студентами, живущими в общежитии, и студентами-москвичами вы хорошо себе представляете…

Наш курс, предыдущий курс и следующие два курса были очень сильными – это действительно [была] верхушка советской молодежи. Но то обстоятельство, что значительная часть студентов уже прошла войну, накладывало свою печать. И вот в каком плане.

В подавляющем большинстве своем эти люди уже знали две очень важные жизненные вещи. Первое – что жизнь страшна. Например, со мной в группе (сначала 12-й, потом 22-й, 32-й) учились ребята, служившие в СМЕРШе[134], в особых частях НКВД, которые, как я теперь знаю, обязаны были осуществлять расстрел и делали это регулярно и постоянно. Многие из них были с психическим вывихом. Ну а кроме того, они прошли войну, они знали, что такое смерть, они прошли через испытание на выживание, и многие из них пришли сюда, чтобы заниматься физикой и здесь найти пропуск в будущую жизнь, и сделали они это совершенно сознательно. Этот момент дальше разворачивается в их отношении ко всему тому, что происходило на факультете.

И вторую вещь эти ребята тоже поняли – важнейший пункт, который вообще определяет первые послевоенные годы. Они поняли, что есть «лошадь», а есть «всадник». Что можно либо быть погоняемым, либо погонять самому. И никакой промежуточной позиции нет. Поэтому они пришли на физический факультет, чтобы получить некоторую жизненную перспективу. И в этом смысле они достаточно четко знали и понимали, чего хотят. В отличие от меня. Думаю, что и в отличие от многих моих сверстников. Многих – но отнюдь не всех, конечно.

Теперь я хочу дальше рассмотреть в определенном порядке, в определенной последовательности разные аспекты жизни на факультете. Сначала учебную программу и мое отношение к ней, потом комсомольскую работу и вообще вненаучную работу коллективов. А потом людей, с которыми я учился, и… тип взаимоотношений, что ли, с ними.

Ну, естественно, что на первые занятия я пришел с известным внутренним трепетом – Московский университет, физический факультет, нечто принципиально новое, подо что надо подстраиваться. При этом, если вы помните, я был усидчив, умел и любил работать с утра до вечера и обладал достаточно прочной нервной организацией. Но тем не менее буквально в первые две недели я понял, что я… ну, практически не могу учиться в университете – так, как того требуют вся организация и технология обучения.

Лекции по общей физике и механике читал профессор Гвоздовер – человек очень серьезный, вдумчивый, чуть-чуть скучноватый. Читал он, как полагается, в хорошем темпе и достаточно свободно. Он принадлежал к тем уже уходящим профессорам университета, которые начинали свои лекции с объявления, что можно на лекции ходить, а можно и не ходить и студент может выбрать любой вариант – хотя в деканате нас предупреждали, что ходить надо на все обязательно, пропускать ничего нельзя.

Математику читал знаменитый и, в общем, поразивший наше (мое – во всяком случае) воображение профессор Арнольд-старший. Он начал свои лекции с того, что, оглядев весь этот гигантский курс, сказал: «Ну, человек тридцать из вас, может быть, сдадут мне экзамены, остальные не сдадут».

Надо сказать, так оно и было: по первому заходу (в зимнюю сессию) ему смогли сдать действительно человек тридцать, остальные ходили три, пять, восемь раз, а часть студентов вынуждена была отчислиться из университета, поскольку не смогла сдать этот экзамен.

Вообще, надо сказать, что математическое образование на физическом факультете тогда было даже лучше, чем на механико-математическом, поскольку самая сильная математическая профессура – те, что потом ушли на мехмат и стали там знаменитыми, составили славу мехмата на последующие десятилетия, – тогда преподавала на физфаке.

Арнольд обладал целым рядом удивительных способностей. В частности, он мог говорить одно и одновременно писать другое. Он, например, читал лекцию, параллельно писал уравнения, какие-то системы, потом, уходя на перерыв, говорил:

– А это вы спишите за перемену, это вам задание на дом.

Поэтому фактически ни один человек на его занятиях уйти на перемену не мог, все сидели и писали. Причем, когда он возвращался после перерыва, мы успевали написать примерно половину, и, когда мы начинали кричать, что не успели, он говорил:

– А вы пишите, пока будете слушать мою лекцию.

– Как? Ведь надо записывать лекцию!

– Пишите двумя руками. И вообще прекратите эти школьные штучки.

Аналитическую геометрию читал профессор Ефимов, который потом стал деканом механико-математического факультета. Читал он очень приятно, вдумчиво, не торопясь, вообще, так сказать, размышлял на лекциях, что само по себе было очень приятно, но, как выяснилось, читал в темпе, примерно в три раза превосходящем возможности моего восприятия.

Лектора по марксизму-ленинизму я не помню, поскольку, просидев первые 45 минут, я понял, что делать мне тут нечего, и с тех пор больше ни на одной лекции не появлялся. Я даже не могу сказать, кто это был, какая у него была фамилия и т. д. Зато мне невероятно повезло с преподавателем марксизма-ленинизма в группе. Вел занятия некто Туз, но о нем я скажу дальше специально.

Ну и наконец, был физпрактикум.

Итак, первое, что я обнаружил: я не успеваю, слушая лекции, понимать, осознавать то, о чем рассказывается. Я все время «отлетал». Выяснилось, что писать я могу только то, что понял, что у меня вообще не работает формальная память.

Вот если я понял то, что сказано, – я могу воспроизвести, я помню; если не понял – то вообще даже не могу повторить, что он, лектор, сказал. Тем более что у меня все время возникали вопросы. Почему так, а не иначе? Откуда следует то или иное утверждение? Какова структура самого рассуждения? Как приходят к таким-то следствиям и выводам? Почему приходят именно к этим?

Таким образом, когда я понимал, возникало множество самых разных вопросов по структуре: почему это, а не другое? какие основания?.. А с другой стороны, вроде бы