это знал, причем знал «живым» образом. Людей, которые там еще назывались, а потом уже в энциклопедии не попадали, я многих видел. Они приходили в наш дом, они были для меня живыми, реальными людьми, поскольку и дядьки мои, и тетка работали непосредственно с Лениным и Троцким и с другими. Они были из самого ближайшего к партийной верхушке круга. Поэтому все это имело для меня совершенно живой смысл. Я обо всех них говорил как о людях, которые живут для меня не только в действительности истории, но и коммунально, в жизненных ситуациях.

Теперь вы понимаете, что я мог, собрав маленький кружок, рассказывать что-то из истории партии. Причем мне не надо было для этого готовиться – я рассказывал об этом как о событиях, в которых как будто принимал участие.

И я снова возвращаюсь к основному вопросу, который я затронул: как же соотносятся эти два мира? Наверное, это и сегодня основная проблема теории обучения и воспитания, поскольку, повторяю, та система знаний и представлений, образцов отношений, деятельности, поведения, которая дается в культуре и передается нам через существующие системы обучения и воспитания, до сих пор (а в те годы в особенности) совершенно не соответствует опыту индивидуальной, личной жизни. В личной жизни мы попадаем в какие-то маленькие ситуации, в которых все зависит от характера наших отношений, нашей реальной способности действовать, от характера самой этой ситуации, от ее объектов, ее коллизий; и действовать-то – мыследействовать, как сказал бы я сейчас, – мы должны в этих ситуациях соответственно им и соответственно занимаемому нами положению.

А как при этом присутствуют и как при этом действуют наше знание истории и наше второе, историческое самосознание, представление о своем призвании и т. д.? Они всегда каким-то сложным образом взаимодействуют, всегда как-то сложно друг на друга накладываются. Но как? Наверное, у каждого человека по-своему. Это зависит от его личной истории, семейного воспитания и образования, от его стратового самосознания: кем он себя по происхождению мыслит, как понимает свое предназначение и призвание, к чему, собственно, готовится.

Надо сказать, что здесь очень много и индивидуального, и типичного. Так, в десятом классе я учился с сыном одного из создателей коммунистической партии Чехословакии. Совершенно ясно, что он каким-то образом осознавал себя, должен был осознавать в силу сложности своей позиции. Я учился с сыном члена тогдашнего ЦК германской компартии, и опять-таки в силу этих обстоятельств он должен был себя каким-то образом представлять и оценивать. Я это говорю для того, чтобы подчеркнуть, что я не один был такой, что это было характерно для нашего поколения вообще и для учеников этой школы в особенности.

И вместе с тем было что-то сугубо индивидуальное во всем этом. Может быть, соотнесение себя с историей у меня было выражено ярче, чем у других. И больше того, это уже тогда очень резко склеивалось с моими жизненными ситуациями. Я ходил в школу, ходил на занятия в МАИ (на подготовительное отделение), но все равно я это ощущал и относился к этому как к чему-то временному. Все это рассматривалось либо как способствующее моей дальнейшей жизни, либо как помехи в этой дальнейшей жизни. Придя же домой, я садился за свой письменный стол, за книги, за переписывание «Капитала» Маркса или за чтение каких-то исторических исследований (и даже за чтение книг по физике и математике) с твердым пониманием и знанием одного: я все это должен освоить и знать, для того чтобы иметь большую мощь действования в будущем, в той исторической действительности, в которой я сам себя мыслил. Вот это присутствовало все время.

– Вы видели свой будущий образ?

– Нет, я не видел своего образа в этом смысле. Ведь когда я рассказывал, что собираюсь заниматься технологиями и поэтому хочу учиться в Московском авиационно-технологическом институте, то я мыслил себя иначе, чем это получилось уже через год. Но я все равно мыслил себя в истории активным строителем. Я могу сказать «активным строителем социализма», могу сказать «активным строителем жизни» – всей. Я должен был продолжить традицию семьи. И опять-таки, я уже в те годы считал себя ответственным за все то, что происходило, что требовало во многих пунктах исправления, именно в силу того, что отец мой был строителем социализма, а дядьки в какой-то мере, как я это тогда понимал, участвовали в создании партии. Поэтому я считал, что я обязан доделать то, что они не доделали, исправить то, что они сделали неправильно. В моем тогдашнем представлении это все ложилось на мои плечи.

По-видимому, это обстоятельство и создавало ту асоциальность, о которой я вам говорил, те странности, на которые обращали внимание мои товарищи. Они порождали те конфликты, о которых я вам частично рассказывал и буду рассказывать, потому что они расцвели пышным цветом в университете. Там, собственно, и начала разворачиваться реальная коллизия, подготовленная всем предшествующим.

Но уже тогда, по-видимому, опять-таки в силу разнообразия моих прошлых ситуаций и интересов, я не решал вопрос, кем именно я буду в смысле узкой профессионализации. Потому что в своем самосознании я мог быть кем угодно. Мне было абсолютно неважно, в какой области я буду работать, – важно было лишь представление о целом. Я уже в том возрасте о мире мыслил как о целом, и абсолютно все стороны жизни входили в эту структуру, и все они меня в равной мере занимали.

К этому, наверное, нужно добавить еще несколько чисто фактических вещей. Больше всего меня интересовала история. Уже в десятом классе я впервые начал читать классические работы по философии – «Историю философии» Виндельбанда[130], «Историю естественного права» Новгородцева[131], работы самих классиков философии, но главным все-таки было историческое представление. Но при этом, что опять-таки интересно, я очень любил математику, физику, биологию, то есть я даже не могу сказать, какие предметы я любил и предпочитал. Можно сказать, что меня интересовали все предметы в равной мере и не было никакого различия в том, заниматься ли историей, заниматься ли логикой, заниматься ли математикой, физикой, биологией, – можно было заниматься чем угодно, это было для меня абсолютно безразлично. Важно было то, что этим занятиям нужно было отдавать все силы, до предела своих возможностей.

Существенно, видимо, и то, что учеба никогда не составляла для меня труда. А с седьмого, наверное, класса я даже понял, что если работать на уроках организованно и активно, то дома вообще ничего не надо делать. Поэтому у меня был такой порядок – домашние задания я выполнял прямо на уроках. По математике, скажем, я просто решал все задачки из учебника вперед. У меня даже было в связи с этим несколько неприятностей, поскольку я сдавал тетрадь, в которой были решены все задачи, в том числе и на пару будущих тем. Учительница поначалу не верила, что это моя тетрадь, считала, что я взял ее у какого-то из старшеклассников, но потом как-то успокоилась.

Одно время меня даже пытались наказывать за то, что я выполняю задания на уроке. Сидел я тогда чаще всего на предпоследней парте: там было удобно заниматься своими делами. Скажем, на уроках немецкого языка, поскольку я благодаря домашнему обучению знал его неплохо, я осваивал готический шрифт. Переписывал «Капитал» не только на русском, но параллельно и на немецком, готическим шрифтом, принося книгу с собой. А дома я занимался совершенно другими вещами. У меня была на самом деле своя программа учебы…

Таким образом, вот это важно: была система школьного обучения – и была моя собственная сверхпрограмма, были собственные задачи, начиная от всемирной истории искусств и дальше.

И очень большую роль, по-видимому, играла общественная работа. С тех пор как я себя помню, я все время выполнял какие-то функции: комсорга класса, члена комсомольского бюро школы и т. д. С этим я, кстати, пришел и в университет, что и стало подоплекой многих университетских коллизий.

Но тогда, кстати говоря, не было нынешнего формализма – работа для нас была невероятно живой, был очень активный коллектив, восемь-десять