Чудеса! Гауптман кривится, глядя на проводника, рыжий переводчик толкает его в спину палкой, а этот так ласково смотрит… Вот и сейчас подошёл, шёпотом произнёс:

— Русиш — камрад [19].

Хотя в лесу стояла густая темнота, странный солдат оглянулся и положил в руку мальчика несколько галет.

— Кушай.

Гриша «кушал» жадно.

— Их бин Ганс [20], — шептал, тыча себя в грудь, немец. — Русиш — Иван, дойч — Ганс. Понимайт?

Почему же Гриша не понимает: по-русски — Иван, а по-немецки — Ганс.

— А меня Гришей звать.

— Вас? Вас?

— Их… бин Гриша.

— Оу! — Обрадовался немец, украдкой погладил худенькие плечи мальчика. — Харашьо… Гришья — харашьо. — Ганс снова коснулся Гришиного плеча и отошёл к своей арбе.

Задумался мальчишка. Откуда он взялся такой среди этих жадных, жестоких? Неужели у них нет своих детей, неужели никто, кроме Ганса, не мог дать ему жёсткую, невкусную галету? Хотелось подойти, расспросить Ганса. Но рыжий уже толкал палкой в спину. Арбу, значит, вытащили.

Заскрипели колёса, зафыркали битюги, ноги вновь принялись месить холодную кашу дороги — опять шли «форвертс». Но вперёд ли? Знает только Гриша. О, если бы об этом же знал гауптман, давно бы мальчишке лежать с простреленной грудью или головой!..

Солдаты, выполняя приказ гауптмана, не курили, не разговаривали.

— Скре-ке-ке-ке! — вдруг прозвучало в тишине.

Без команды остановились автоматчики, залязгали затворами. Фашисты озирались по сторонам.

— Скре-ке-ке-ке! — повторился зловещий крик ближе.

Солдаты онемели.

— Герр гауптман спрашивайт…

Палка больно упирается в спину.

— Шнель, шнель!

Гриша с переводчиком побежали рысцой к офицеру.

— Вас ист дас? [21] — прохрипел гауптман.

«Вот вы какие, вояки! Видать, хорошо вас там, на фронте, настращали, что теперь птицы испугались».

— Да это же сорока, — Гриша невольно усмехнулся, глядя на растерянные, сгорбатившиеся фигуры в ночной мгле, занявшие круговую оборону вокруг обоза.

Гауптман допытывался, что это за чудо такое — «зорока»? Проводник начал объяснять на пальцах, изображая полёт птицы. Уразумев, гауптман даже плюнул в сердцах.

— Форвертс! Вперьод!

Всё чаще грузли арбы в болоте. Всё чаще падали битюги, и их трудно было потом сдвинуть с места.

Устал и маленький проводник. Ноги задубели от холода, из них сочилась кровь. Остановились на очередной «спрашивайт».

Гриша ткнул в карту пальцем возле урочища Ца-ревого. На этот раз точнее, чем когда-нибудь. Урочище действительно близко, они почти вошли в него. Мигнул жёлтый глазок фонарика Курта, и проводник заметил — лицо гауптмана скособочилось.

— Ты нас… обманувайт?..

А рыжий хлесть Гришу по щеке! Гауптман на удивление спокойно, почти мирно разъясняет:

— Даю драйциг минутен… Не выведьош — капут. Будешь пойдьош до гроссфатер.

Зачем старается рыжий, переводит эти слова? Грише ясно — если за полчаса не выведет колонну — смерть! Даже мурашки поползли по спине. А мысль стучит молоточком в висках — убежать, сейчас же, немедленно! Из урочища Царевого не выйти им. Сейчас, вот сейчас!..

Гриша стоял неподвижно, но каждый мускул его уже напрягся перед прыжком в непроглядную темень. Зловещая фигура насупленного Курта нависла над ним как привидение. Рыжий подозвал Ганса, стоявшего невдалеке, и, тыча пальцем в проводника, выкрикнул какие-то слова и неожиданно исчез, а Ганс ласково коснулся рукой Гришиных волос.

— Гришья… харашьо. — Ганс зашелестел влажной плащ-палаткой, протянул руку. — Кушай. Дас ист галеты. Кушай, кушай.

Гриша есть не стал — уже ведь немного подкрепился, — спрятал длинные, словно печенье, галеты про запас.

Про запас?.. А разве что-нибудь может перемениться? У него же осталось тридцать минут… Перед смертью кому хочется есть? Мальчишка стоял рядом с солдатом и не знал, что ему делать. Минуту назад собирался юркнуть в лесную темень, но Ганс своим «харашьо», своими тёплыми ладонями остановил его… Мальчишка догадался — рыжий поручил Гансу стеречь проводника, пока он куда-то отлучится.

А Ганс совсем и не стережёт мальчишку. Он тяжело, устало склонился на арбу, с головой накрылся плащ-палаткой. А может, делает вид, что дремлет? Подумав так о Гансе, Гриша посуровел. «Какой же я ещё глупый! Стоило немцу галетой угостить, и я уже не считаю его врагом… А все они враги! И все они гитлеровцы! Ведь они пришли на землю пашу с автоматами в руках!»

Но не хочется Грише в один ряд ставить этого рыжего толстяка и Ганса. Нет, Ганс не такой. А если Ганс не такой, значит, не надо бы ему неприятности делать… Удерёт Гриша — с Ганса спросят. Могут даже пифпахнуть… «Ну, это ты уже. Гриша, того… Ничего Гансу не сделают эти хищноглазые, не посмеют застрелить, потому что всё-таки свой. Не раздумывай больше!..» Ещё раз взглянул на Ганса. Тот не шевелился. Ну, Гриша, давай! Ведь те «минутен» цокают, приближая миг, когда офицер злобно выхватит свой длинный парабеллум и выпустит всю обойму в проводника.

Гриша сделал шаг, второй. Остановился, прислушался. Будто бы никто не видел, как он оторвался от арб. «Ой, хотя бы сердце от перенапряжения не выскочило из груди!..» Гриша кинулся в орешник, как пловец в речку, с закрытыми глазами. И тут же ощутил, будто искры вспыхнули в голове, вспыхнули и погасли. Вместо них появилась нестерпимая боль. Вскоре и она исчезла, всё исчезло. Словно вовсе не стало Гриши на земле…

Придя в себя, Гриша нащупал шишку на голове, что-то липкое и горячее. Кровь?.. И скорее почувствовал, чем увидел перед собой перекошенное гневом лицо рыжего толстяка. «Это он меня палкой ударил, — понял Гриша. — Следил за мной, видать… Ну, пускай! Пускай я пойду к гроссфатерам, но и вы не выберетесь отсюда… А где же Ганс?» — мелькнула мысль. Он посмотрел вокруг и заметил невдалеке невыразительную фигуру. «Вон оно что! Толстяк нарочно приставил к нему Ганса!.. Чтобы проверку сделать своему солдату, да и проводнику заодно…»

— Замьорз? — дохнул шнапсом Курт. Он нагнулся, схватил Гришу за воротник курточки и, кряхтя, поставил на ноги. Гауптман свесился с коня, ткнул Грише в лицо два пальца, чуть не выколов ему глаз.

— Цванциг минутен!

В груди стало холодно и словно пусто. Гриша закрыл глаза и представил себя мёртвым. Лежит он на лавке, бабушка сложила вместе его жёлтые, словно воск, руки, опустила веки… А мать бьётся в его ногах, умоляет встать, голосит: «Ой, на кого же ты нас покинул, Гришенька мой дорогой, мой золотой сыночек!.. Ой, кету ж у нас отца, да и ты ушёл от нас. Ой, да рано же ты нас покинул,