— Отнесите Петьку и приходите — бабусю заберём… — хрипло сказал Гриша матери.

— Х-хорошо, — выдавила одно-единственное слово Марина и быстро, как только могла, побрела речкой за кусты.

— Беги, Гриша, беги!.. Я уже своё отжила, — зашевелились побледневшие бабусины губы.

И тут на поляну осторожно вышли немцы. Гриша шмыгнул в густой камыш. Бабуся пригнулась, закрыла глаза. Ждала — что будет, то будет. Застучали пули по камышу, и Гриша по самую шею окунулся в воду.

Тем временем офицер на коне подал команду, и солдаты потопали к речке, стали на берегу, недалеко от воза, на котором сидела неподвижная и строгая баба Оришка. Солдаты держали автоматы наизготове, подозрительно пронизывали взглядами бабу Оришку, кусты верболоза. В этой стране случаются всякие неожиданности. В этой стране и старая женщина может оказаться партизанкой. Вот сидит буд-то парализованная, а может пошевелиться и из пулемёта — тра-та-та…

Убедившись, что старуха не собирается «трата такать», подъехал на коне небритый, грязный обер-лейтенант.

— Матка, матка, ком, ком, — играя поводком, усмехаясь, поманил бабу Оришку пальцем офицер.

Баба Оришка медленно распрямила спину.

— Матка… Старый Хутор. Понимайт?

К офицеру подскочил рыжий толстяк — переводчик. И они начали переговариваться вдвоём. После этих переговоров рыжий спросил немного понятливее.

Баба Оришка спокойно ответила:

— Понимаю. Пан офицер хочет, чтобы я провела вас в Старый Хутор лесом? Так?

Офицер оживился, даже оскалился.

— Я, я… Провожайт… Карош матка… Лесом…

Он замялся, потом, оттопырив губы, загудел:

— Дз-дз-дз… — Ещё и облизался.

— Мёду дашь? Угадала?

Баба Оришка хотела ещё спросить, где украли мёд, но удержалась.

— Я, да… Мйод, много мйод… Вставайт, матка карош. Вставайт, вставайт.

Баба Оришка пожевала губами, посмотрела на солдат, опустивших автоматы и с интересом прислушивающихся к разговору.

«Вишь, сначала стрелял, окаянный, — подумала баба Оришка, — а теперь сладкий стал, хоть в рот клади. Видать, здорово наши поколошматили фюлера».

— Не могу вас провести в Старый Хутор.

Офицер наклонился с коня к рыжему, стоявшему рядом и уминавшему колбасу, выслушал перевод и скривился, будто только что съел кислицу.

— Потшему?

— Упала я на ноги. Не понимаете? Ну, как вам сказать проще? Вот уже два года, как ногами не хожу. С того времени, как вы моего сына убили… Как раз на пречистую похоронку принесли.

— Вас ист дас [9] — «речистая»? — нахмурился офицер. — Вас ист… говориль?..

Рыжий переводчик тоже нахмурился, потому что и он ничего не понял. Может, у старухи паралич?

— Дизе альте швайн ист кранк [10], — доложил офицеру.

Не спеша офицер расстегнул кобуру и брезгливо сморщился.

— Аллее русиш — швайн [11]. Мы тебя — пиф-паф!

Гришу будто снегом обсыпало. А на бабусином бледном лице не дрогнула ни одна чёрточка.

— Что ж, пахкай. Вы мастера на это. От смерти нигде не спрячешься. То и вас ждёт: живёте вы, живёте, а потом чёрт его знает куда и денетесь.

— Вас? Вас?

— Не радуйся, говорю, чужой беде — своя впереди! Понимаете?

Офицер положил палец на спусковой крючок. Гришу будто кто выхватил из камыша.

— Я проведу в Старый Хутор!

Бабахнул выстрел. Офицер с перепугу нажал крючок. Пуля просвистела в каком-то сантиметре-втором от бабушки. Та инстинктивно наклонила голову и так сидела какое-то мгновение, раздумывая: жива ли она?

Солдаты мигом направили автоматы на мальчишку и кусты вокруг. Кто знает, может, под каждым кустом сидит вот такой маленький партизан?

Рыжий для проверки дал очередь по камышу, по воде. Забулькали пули, упали срезанные стебли, поплыли по течению.

— Вылезайт! — скомандовал офицер и махнул парабеллумом.

Гриша выбрался на берег. Он дрожал как осиновый лист. С полотняных вылинявших брючонок и такой же рубашонки стекала вода. Босые ноги покраснели от холода, к ним присосались пиявки. Мальчишка тёр ногу об ногу, сдирая пиявки пальцами.

Офицер окинул Гришу брезгливым взглядом. Такой же, как и тысячи других замурзанных, маленьких дикарей в этой дикой стране, которая даже воевать не умеет по классическим правилам.

— Ты… проведёшь? — с недоверием взглянул переводчик на мальчишку.

Гриша кивнул.

— Лесом? — переспросил рыжий.

Гриша кивнул.

— Да. Я в лесу каждую тропинку знаю.

Офицер слушал, мотая, как и его рысак, головой.

Потом что-то быстро затарабанил толстяку. Тот лениво перевёл.

— Герр гауптман [12] говориль… ты есть хороший малтшик. — Он хотел погладить Гришу по голове, но Гриша ловко вывернулся.

— Что я, маленький…

— Ты есть дикарь!

Рыжий сморщил своё веснушчатое лицо — смотри, какой гордый! Дикий, как неприрученный волчонок, замурзанный, босой, а гордый… Кто тебя поймёт, Россия?

— Форвертс! [13]

Выпрямился Гриша, оглянулся на Ревнище. Солнце клонилось к сосняку, и в речке дрожали тысячи солнц. Баба Оришка сидела на возу в оранжевом сиянии и не сводила глаз с внука. И, уже подталкиваемый рыжим, услышал бабушкин голос:

— Смотри же, дитя моё, будь осторожным. Эти ироды могут так отблагодарить, что родная мать не узнает… Боже, помоги!

— Вперёд! — повторил рыжий. Он достал из кармана кусок колбасы, ещё раз толкнул маленького проводника в худенькие мокрые плечи и зачавкал.

За ними потопали с оружием наизготове автоматчики. За автоматчиками офицер на коне.

— Герр гауптман, — обратился к офицеру рыжий.

Герр гауптман… Значит, этот голенастый на коне уже не обер-лейтенант, а гауптман — капитан. А за что? Погубил, наверное немало людей. Не одного Петра Сидоровича, не одну Олю… Говорят, недолго он был комендантом. Чем-то проштрафился, послали на фронт. И вот вернулся… Вишь, не запомнил дорог, будучи комендантом. Да и как бы он их запомнил, если в лес и носа не показывал — партизан боялся. И сейчас боится. Лесом решился идти не потому, что так ближе. Нужда заставила — вокруг уже гремят советские орудия.

За гауптманом двинулись орудия, заскрипели грузные высокие арбы, зашаркали по песку солдаты.

Гриша обернулся и встретился с маленькими глазками своего конвоира. Рыжий подмигнул, глотнул из фляги шнапса и больно наступил тяжёлым сапогом на босую ногу мальчика. Гриша вскрикнул от боли, а рыжий захохотал. Для него это развлечение.

В лучах солнца тихо стоял лес. Гриша обогнул опушку, где таранивцы останавливались лагерем на ночь, и повёл немцев по узкой дороге в сосняк. В лесу таких дорог было много, огромное кружево узких дорог. По этим дорогам люди возили дрова и хворост из леса, ходили по грибы. Сколько Грише приходилось блуждать здесь, любоваться зелёной колыбелью, в которой качается вся жизнь полещу-ка. Так говорила им Ольга Васильевна…

Воспоминания оборвало прикосновение колючей