Шрифт:
Закладка:
Я позволяю корове некоторое время полизать мне руку. Сперва нужно завоевать их доверие и только потом безжалостно нанести удар, этому научил меня Оббе. Так он, должно быть, и собрал свою коллекцию бабочек. Я освобождаю руку и скольжу ею по спине коровы от головы к месту между тазобедренной костью и хвостом. Как и место у ушей, больше всего им нравится, когда трогают эту точку. Я каждую ночь с фонариком ищу такое же место на своем собственном теле, но не могу найти ничего, что стоило бы поглаживать, от чего я бы успокоилась и стала дышать быстрее. Словно по своей собственной воле, моя рука движется дальше: от таза к хвосту. Я вижу, как раскрывается и закрывается дыра в ее заднице, словно рот голодного ребенка. Не раздумывая, я погружаю указательный палец глубже: там тепло и просторно. Ниже я вижу что-то свисающее, действительно похожее на булочку с кремом, о которой говорил Оббе, но розовее и с шерстью. Я чувствую еще одно отверстие, на этот раз оно тугое и мягкое. Должно быть, это пизда коровы, думаю я. Она сразу же сжимает бедра и прижимает хвост, беспокойно переминается с ноги на ногу. На мгновение я думаю о Ханне и двигаю пальцем туда-сюда, все быстрее и быстрее, пока не становится скучно. Кладу другую руку в карман пальто и среди осколков копилки, язычка с банки колы и усов Диверчье чувствую сырный бур. Я и забыла, что взяла его из сырного сарая. Достаю его из кармана пальто и несколько раз верчу, чтобы рассмотреть со всех сторон. Вдруг в голову приходит идея. Спасителя нужно проверить. Дайверы, например, сначала должны получить сертификат дайвера. Это будет проверка для ветеринара: если он сможет спасти корову от блуждающего в ее теле бура, то спасет и блуждающее сердце девушки. Я прищуриваюсь, предвосхищая ту боль, которую должна испытать Беатрикс, затем осторожно помещаю бур для сыра в ее дырку, толкаю немного сильнее, чтобы задница разошлась и окружила бур, пока его уже не получается протолкнуть дальше. По предплечье внутри коровы, я отпускаю бур для сыра и тяну руку назад. Она покрыта дерьмом. Я похлопываю теплый коровий бок, как отец похлопал по моей икре, когда закончил засовывать в меня мыло.
– Внутри Беатрикс что-то есть, – говорю я ветеринару после того, как вытерла руку тряпкой, которую мать использует, чтобы протирать бидоны для молока, промыла подошвы сапог из шланга и закрыла кран.
– Я посмотрю, – говорит он и идет в коровник. Когда он возвращается через несколько минут, я ничего не понимаю по его взгляду. Никакого беспокойства в глазах, никакой мрачной ухмылки.
– Ну? – спрашиваю я.
– Она королевских кровей, знаешь ли. Они вечно устраивают концерты, когда у них что-то болит. С ней все в порядке, зверь все еще совершенно здоров. А когда понимаешь, что бедный зверь завтра будет убит… Этот ящур – мерзость в глазах Бога.
Я улыбаюсь ему, как улыбается телевизионная леди из «Линго», когда кому-то достается зеленый шар.
– Первая корова пошла, – говорит мать. Она стоит у двери коровника с термосом в каждой руке, на одном перманентным маркером написано «чай», а на другом – «кофе». Под мышкой она сжимает пачку розовых пирожных. Как будто таким образом может держать себя в равновесии. Ее голос звучит хрипло. Я иду за ней в коровник, и в этот момент на решетки падают замертво первые коровы: их громоздкие туши тащат за задние ноги в направлении крана, который подхватывает их, словно чучела с ярмарки, и поднимает над грузовиком.
Два животных стоят под вращающимися щетками для почесывания скота, делая ленивые жевательные движения, их носы покрыты толстой коростой. Они нервно смотрят на своих товарок, что стоят на дрожащих ногах или поскальзываются и падают на плиточный пол в стойлах. Некоторые телята заходят в машину для перевозки туш еще живыми. Другим достается выстрел в лоб из пневмопистолета. От криков и ударов по бортам машины у меня под кожей трещины, и начинает подниматься температура. Уже недостаточно подтянуть воротник к носу и пожевать завязки пальто. Даже Максима, Блестяшка и Беляш забиты без угрызений совести. Они падают замертво, складываясь, как пустые коробки из-под молока, а потом их забрасывают в контейнер.
Вдруг я слышу крик отца. Они с Оббе стоят в зоне кормления среди мужчин в сине-зеленых комбинезонах, купальных шапочках и масках. Отец громко цитирует Псалом 35, стих 1, пока не доходит до крика, с уголков рта слетает слюна. «Вступись, Господи, в тяжбу с тяжущимися со мною, побори борющихся со мною; возьми щит и латы и восстань на помощь мне; обнажи меч и прегради путь преследующим меня». Медленные капли слюны стекают с его подбородка на пол. Я фокусируюсь на этих каплях, на исходящей от отца печали, похожей на жидкий навоз и кровь, растекающиеся от убитых коров по плиткам коровника. Они смешиваются с молоком из бочки.
Телят забили первыми, чтобы они не видели зверское убийство своих матерей. В знак протеста Оббе повесил самого маленького теленка вверх ногами на ветке дерева. У теленка болтается язык. У каждого фермера в деревне висит по мертвой корове или свинье на подъездной дорожке. Некоторые еще срубили по дереву и положили стволы поперек дороги, чтобы служба ликвидации не смогла проехать. После этого человек в белом костюме, который раскладывал ловушки с ядом для крыс по двору, собрал мертвые тушки и бережно сложил их в фургон службы ликвидации. Сейчас этой бережности недоставало: он просто швырял гранулы яда в черный контейнер.
– Не убий, – кричит отец. Он стоит у коровы, которая раньше принадлежала дедушке, а сейчас лежит на земле. На решетках лежат оторванные хвосты. Рога. Куски копыт.
– Убийцы! Гитлеры! – кричит Оббе. Я думаю о евреях, которые, как забитый скот, встретили свой конец, о Гитлере, который так боялся болезней, что начал видеть бактерии вместо людей, ведь нечто легко видимое можно искоренить. Во время урока истории учительница сказала, что Гитлер провалился под лед в возрасте четырех лет и его спас священник. Что некоторых людей, провалившихся под лед, лучше не спасать. Я тогда задумалась, почему такого плохого парня, как Гитлер, смогли спасти, а моего брата – нет. Почему коровы должны умереть, если они не сделали ничего плохого.
Я вижу ненависть в глазах Оббе, когда он кидается колотить одного из мужчин в масках. Эфертсен и Янссен, двое фермеров из деревни, оттаскивают его за комбинезон и пытаются успокоить, но он вырывается и выбегает из коровника, мимо матери, которая все еще стоит, как прибитая, в дверном проеме с термосами в руках. Если я возьму один из них, она, наверное, тяжело рухнет на землю, как те недойные коровы, чей черед сейчас подошел. Зловоние смерти проникает в мою гортань, как комок склеенного протеинового порошка. Я пытаюсь протолкнуть его ниже и сморгнуть мертвых коров из уголков глаз, словно попавших в них мушек, пока глаза не начинают чесаться и не потекут слезы. Каждая потеря заключает в себе все предыдущие попытки удержать то, что не хочется терять, но отпустить все же приходится. Начиная с мешочка для шариков, в котором лежали красивейшие шарики и редкие мячики-попрыгунчики, заканчивая моим братом. В потерях мы находим сами себя, мы те, кто мы есть: уязвимые существа, подобные ощипанным скворцам, которые иногда выпадают голыми из гнезд и надеются, что их снова подберут. Я плачу о коровах, я плачу от жалости к трем волхвам, а затем к себе, нелепой, одетой в пальто из страхов. Потом я быстро вытираю слезы. Нужно сказать Ханне, что мы пока не можем отправиться на ту сторону. Мы не можем вот так взять и бросить отца и мать. Что с ними будет теперь, когда их коров больше нет?
