Шрифт:
Закладка:
– Тебе удобно в пальто?
Я делаю паузу, прежде чем ответить. Мои мысли по-прежнему о волдырях на ладонях.
– Да, очень.
– Не слишком жарко?
– Не слишком жарко.
– Над тобой из-за этого не издеваются?
Я пожимаю плечами. Я хорошо придумываю ответы, но мне плохо удается их произносить. Каждый ответ влечет за собой умозаключение. Я не люблю умозаключения. Они упрямые, как сыр, капнувший с масляной щетки на одежду. Его не отстирать.
Ветеринар улыбается. Я только сейчас замечаю, что у него самые широкие ноздри, которые я когда-либо видела, а значит, он часто ковыряет в носу. Это создает между нами связь, которую не забыть. С его шеи свисает стетоскоп. На мгновение я представляю, как холодный металл скользит по моей груди и как он слушает то, что движется и меняется внутри меня. Как он с беспокойным хмурым лицом раздвигает мне пальцами челюсти и кормит, словно теленка. Согревает меня под своим зеленым плащом.
– Скучаешь по брату? – внезапно спрашивает он. Обхватывает рукой мою икру, мягко сжимая ее. Может, он проверяет, не болею ли я: по плоти на ногах телят можно понять, здоровы ли они. Он нежно двигает рукой вперед-назад, кожа под моими джинсами становится горячей, и тепло распространяется по телу, как мысль о возвращении домой и шоколадном молоке в холодный зимний день, мысль, которая становится намного менее греющей, когда действительно возвращаешься домой. Я уставилась на его аккуратно подстриженные ногти. Вокруг его безымянного пальца виден след от кольца, который светлее кожи вокруг него. Любовь всегда заметна, в сердце или под кожей: моя грудь, кажется, рвется, когда мать сидит на моей кровати и фарфоровым голосом спрашивает, люблю ли я ее, а я отвечаю: «От ада и до небес». Иногда я слышу хруст в грудной клетке и боюсь, что она расколется навсегда.
– Да, я скучаю по нему, – шепчу я.
Это первый раз, когда кто-то спрашивает меня, скучаю ли я по Маттису. Никаких похлопываний по голове, никаких щипков за щеку, только один вопрос. Не вопрос: как твои родители, как коровы, но вопрос: как ты? Я смотрю на свои туфли. Скучать – это как заготавливать силос: мы кладем большие автомобильные шины на парусину, накрывающую гору травы, и каждый день срезаем слой, а потом снова обновляем гору. Каждый год заново.
Когда я бросаю взгляд на ветеринара, он вдруг выглядит подавленным. Так часто выглядит мать: словно она целый день несла на голове стакан воды на ту сторону, стараясь не пролить ни капли. Вот почему я говорю:
– Но дела у меня идут хорошо, можно сказать, я счастлива и готова чествовать Господа на коленях, так что на них придется нашить заплатки с героями из комиксов.
Ветеринар смеется.
– Ты знаешь, что ты самая красивая девушка из тех, что я когда-либо видел?
Я чувствую, как мои щеки окрашиваются в красный, словно кружочки вокруг ответов в тесте. Не знаю, сколько девушек он видел в жизни, но чувствую себя очень польщенной. Я кому-то нравлюсь.
Даже в моем выцветшем пальто, которое начинает истрепываться по подолу. Я не знаю, что ответить. Учительница говорит, вопросы в тестах часто бывают с подвохом. Все они содержат часть реальности, но в то же время ложны. Ветеринар прячет стетоскоп под рубашкой. Прежде чем выйти на улицу, он мне подмигивает. «Чтобы помириться», – говорит мать, когда отец так делает. Она говорит это сердито, потому что мир давно погиб, но все же в моей груди что-то вспыхивает, что-то иное, чем в моем сердце, которое часто пылает, как терновый куст.
Мы растем со Словом, но на ферме слов все чаще не хватает. Время пить кофе давно прошло, но мы все еще молча сидим на кухне, а наши головы кивают на неотвеченные вопросы. Ветеринар сидит на месте отца во главе стола напротив матери. Он пьет черный кофе, я пью темный лимонад. Как и в любой другой день, перед тем как кормить коров, отец отправился на велосипеде к озеру, чтобы проверить, не упустил ли он что-то, – на левой штанине синяя прищепка, чтобы не попадала в спицы. Отец многое упускает. Он смотрит на землю или в небо больше, чем на то, что на уровне глаз. Мой рост сейчас как раз находится посередине: чтобы он меня увидел, мне надо стать выше или ниже. Иногда я смотрю из кухонного окна, как он становится маленькой точкой на насыпи, птицей, отбившейся от стаи. В первые недели после смерти брата я ожидала, что его привезут на багажнике отцовского велосипеда, онемевшего и замерзшего. Что все снова станет хорошо. Теперь я знаю, что отец всегда приезжает с пустым багажником, Маттис не возвращается, а Иисус не спускается на облаке.
За столом тихо. Вообще, разговоров становится все меньше и меньше, и, следовательно, большинство из них теперь происходит в моей голове. Я бы долго беседовала с евреями в погребе и спросила бы их, как они бы описали настроение матери, видели ли они в последнее время, как она ест, и не думают ли они, что она упадет замертво, как мои жабы, которые не спариваются? Я фантазирую, что в середине погреба стоит накрытый стол среди стеллажей с пачками муки, банками маринада и любимыми орехами матери в жирных упаковках. Мать любит только цельные орехи, половинки она считает менее вкусными и всегда оставляет их отцу, ему не важно, цельные они или в половинках. Я представляю, что она надела свое любимое платье: синее с ромашками. Я спросила бы евреев, споют ли они для нее Песнь Песней, потому что она ее любит, и позаботятся ли они о ней, в счастье или в горе.
Воображаемые разговоры про отца другие. Они часто про его приданое. Если он нас бросит, я надеюсь, что его новая жена будет чаще ему перечить, что кто-то осмелится противостоять ему, усомниться в нем, как мы иногда сомневаемся в Боге. И в этом самое главное отличие: даже самые лучшие друзья не говорят словами через рот – отец и Бог тоже. Иногда я даже надеюсь, что кто-то разозлится на отца и скажет: «У тебя в ушах кормовая свекла, ты слышишь только себя, и мы должны починить твои руки, которые болтаются, как шлагбаум, в них не должно быть шарниров». Это было бы здорово.
Оббе показывает мне язык. Всякий раз, когда я смотрю на него, он высовывает язык, коричневый от шоколадного печенья, которое нам дали с лимонадом. Свое печенье я разделила, чтобы соскрести зубами белый крем с одной половинки. Только когда ветеринар мне подмигивает, я замечаю, что мои глаза наполнились слезами. Я думаю об уроке природоведения в школе, где нам рассказывали про Нила Армстронга, первого человека на Луне. Как Луна чувствовала себя, когда кто-то впервые взял на себя труд подобраться к ней поближе? Может быть, ветеринар тоже космонавт и наконец-то возьмет на себя труд проверить, сколько жизни осталось во мне. Надеюсь, это будет хороший разговор. Только вот я не знаю, из чего состоит хороший разговор – в любом случае в нем должно быть слово «хорошо», это вроде понятно. И мне нельзя забывать подолгу смотреть людям в глаза, ведь у того, кто слишком часто смотрит в сторону, есть секреты, а секреты хранятся в морозильном отделении головы, как пакеты с мясным фаршем: если вы достаете их, но ничего с ними не делаете, они портятся.
