Шрифт:
Закладка:
Вдруг Оббе привстает, оглядывается и видит меня. Мне приходит на ум фраза из Исхода: «Если увидишь осла врага твоего упавшим под ношею своею, то не оставляй его; развьючь вместе с ним». Я улыбаюсь, чтобы показать, что пришла с миром. Я всегда прихожу с миром, хотя иногда хочу прийти с войной и похоронить ее так же, как иногда хороню сломанную игрушку в огороде среди красного лука рядом с однокрылым ангелом. Хотя я знаю – чтобы похоронить юность, нам стоило бы иметь семью получше: но мы сами должны лечь под слой почвы, хотя время для этого еще не пришло. У нас по-прежнему есть наши миссии: то, что позволяет держаться на ногах, хотя Оббе уже наполовину в сырой земле и смотрит на меня неподвижно. Я неловко шаркаю ботинком и только сейчас замечаю, что у меня бегут мурашки по коже, резинка пижамных штанов обвисает на талии. У Оббе на лице все еще следы слез. Он стряхивает грязь со своей полосатой пижамы. То, что способно взять нас за живое, как раз и сделает так, чтобы мы в конечном итоге развалились на части, как кусок рассыпчатого сыра. Оббе стоит передо мной. Его кустистые брови – как полосы колючей проволоки над глазами, предупреждение не приближаться. Тыльной стороной ладони он насухо вытирает щеки, другой рукой держит несколько свекл. Корневища сморщены и кое-где покрыты плесенью, а листья коричневые.
– Того, что ты только что видела, не было, – шепчет он.
Я быстро киваю и смотрю на кофейную гущу вокруг цветной капусты, разлитую от вредителей. Отец и мать – вредители, которые так и продолжают нас есть? Оббе полностью разворачивается. На его пижамной куртке мокрая грязь. Я представляю, как копаю яму в огороде, кладу туда Оббе, закапываю яму и разравниваю землю граблями, а затем позволяю морозу покрыть ее, как капусту, надеясь, что это все исправит. У меня бы появилась улучшенная версия моего брата, которому я бы отдавала свои молочные печенья, когда ящик парты переполнится. Брата, за которого мне больше не будет стыдно, когда он снова дерется на школьном дворе или когда под велосипедным навесом устраивает шоу для нескольких одноклассников, туша сигарету «Лаки Страйк» о садового паука.
– Не проклинай, если Господь не проклинает; не сквернословь, если Господь не сквернословит.
Оббе останавливается у наполовину заполненной дождевой водой тачки, на которой недавно лежала мать. Я сердито толкаю тачку ногой так, чтобы вода выплеснулась на землю вокруг сапог Оббе. Рядом с тачкой – ржавый багги Маттиса. Красное сиденье потускнело, сзади – большая трещина. После его смерти никто больше на нем не ездил. Оббе смеется.
– Ты всегда такая добрая, да?
– Просто не хочу, чтобы ты ругался. Тебе нужно, чтобы родители умерли или вроде того.
– Они уже мертвы. – Оббе режет пальцем по горлу. – И ты тоже скоро умрешь.
– Ты все выдумываешь, – говорю я.
– Если только ты не принесешь жертву.
– Почему?
– Когда придет время, я покажу.
– Но когда придет время?
– Это как с помидорами «бычье сердце». Если они висят на ветке слишком долго, то появляются трещины, потом они лопаются и плесневеют. Это и есть подходящее время, – говорит Оббе, уходя от меня со свеклой под мышкой. Она оставляет на его пижаме грязные пятна.
Одну за другой отец складывает серебряных коров в пакет для мусора и стягивает желтые петли по бокам – отверстие напоминает задний проход коровы, со сфинктером, который теперь сжимается плотнее. Он стоит с пакетом в руке. Я смотрю на него из-за учебника по природоведению, на его вымытые волосы, гладко расчесанные на пробор: зубчики гребня прочертили бороздки, словно пашню, к его губе с ямочкой, как у пепельницы, приклеился бычок от сигареты. Из-за бокового пробора отец становится немного похож на Гитлера, но я этого не говорю. Он может подумать, что я тоже его ненавижу, и тогда его походка станет еще более калечной, он начнет еще больше клониться к земле. К двойной могиле Маттиса, где есть место для еще одного члена семьи – «кто первым пришел, того первым обслужат», – сказала мать однажды. Надеюсь, что у них с отцом не будет такого соревнования.
И в день его смерти, и в день его рождения мы идем на кладбище рядом с реформатской церковью, где смерть пахнет хвойными деревьями. Когда мы приходим на могилу, мать отмывает фото Маттиса на надгробном камне при помощи слюны и тряпки, как будто стирает воображаемые остатки молока с его рта. Отец зажигает лампаду, поливает растения и цветы вокруг могилы из лейки. Гравий под нашими ногами хрустит, когда мы меняем положение. Я всегда двигаюсь как можно меньше, чтобы случайно не наткнуться на мать. Мы не разговариваем. Я смотрю на соседние с Маттисом могилы. Там лежит девочка, которая упала с лодки летом и застряла в гребных винтах, женщина с огромным надгробием в виде бабочки на могиле, потому что она хотела летать, но не имела крыльев, и мужчина, которого нашли только тогда, когда он начал вонять. Но однажды, как сказано в Библии, все гробницы будут открыты, однажды все вернутся. Меня всегда страшила эта мысль: я представляла, как все эти тела выходят из-под земли и путешествуют по деревне, словно процессия биологических моделей, с клацающими зубами и пустыми глазницами. Они будут стучаться в двери и утверждать, что знают тебя, что они твоя семья. Я помню слова из послания к Коринфянам, которые бабушка однажды прочитала, когда я боялась, что мы не узнаем Маттиса: «Безрассудный! то, что ты сеешь, не оживет, если не умрет. И когда ты сеешь, то сеешь не тело будущее, а голое зерно, какое случится, пшеничное или другое какое; но Бог дает ему тело, как хочет, и каждому семени свое тело. Так и при воскресении мертвых: сеется в тлении, восстает в нетлении; сеется в уничижении, восстает в славе; сеется в немощи, восстает в силе; сеется тело душевное, восстает тело духовное». Вот только я не могла понять, почему нам пришлось положить Маттиса, словно семя, в землю, когда над землей он мог бы расцвести во что-то прекрасное. Мы никогда не знаем, когда приходит пора уходить, пока отец не оборачивается. Проходя мимо веток, я всегда провожу рукой по хвое, как будто приношу смерти мои искренние соболезнования, из уважения, из страха.
Отец закрепил пробор воском. Не хочу, чтобы евреи увидели его сквозь щели половиц: мы бы только зря их напугали. Иногда я сомневаюсь, живут ли они в погребе до сих пор. Там очень тихо, и сейчас, когда приближается зима, там становится холодно, так что со временем их тела замерзнут, как бутылки сиропа с черной смородиной. Я бы спрятала их в сарае, там теплее. В учебнике по природоведению я читала про муравьев и их выносливость: ради матери я надеюсь, что евреи все еще в погребе, потому что, если забрать у королевы муравьев ее подданных, она очень скоро умрет от одиночества – как я читала. И наоборот, подданные тоже умрут, если королевы не станет. Без нее отец, который сейчас крепко завязывает узел на пакете для мусора, тоже недолго проживет. Однажды он выиграл серебряный приз за коров Бауде и Вейнчье, давших сто тысяч литров молока. Это были его любимые коровы голландской породы, про них даже писали в «Журнале Реформатора» и еще напечатали картинки. В то воскресенье после церковной службы нам досталось несколько слабых рукопожатий и бесплатный кусок домашнего торта в Хукстейне, когда все обсуждали проповедь. Мне казалось, что сидящий среди людей нашей общины отец испускал свет, словно сияющие звезды на моем потолке. Он говорил, широко размахивая руками, и широко улыбался – с такой же улыбкой он продавал теленка торговцу скотом. Я смотрела на него и думала: это не отец, это какой-то незнакомец, с которым мы отправимся жить под одной крышей, но он теряет свой свет, когда все вокруг начинает сиять вновь. Поэтому нам приходится оставаться в темноте – чтобы отец выделялся. Но я все равно была под впечатлением от него и того, как он рассказывал людям об успехах Бауде и Вейнчье. Иногда нужно продавать себя, каждый раз немного повышая ставку, чтобы она оставалась приемлемой, но цена потихоньку становилась все выше и выше. Каждый день мы должны продавать себя и то, что мы умеем делать. Отец в этом хорош. Однажды он заключит сделку на меня и Ханну – хотя мы бы предпочли взять это под свой контроль. Пока я слушала отца в то воскресенье, я соскребала жирные темные краешки с ломтика торта в ладонь и складывала их в карман куртки. Дома я решила встать на край дивана и предложить матери эти кусочки – как скворец, который кормит птенцов червяками. На мгновение я задумалась о том, чтобы положить их на могилу Маттиса – он любил торты. Особенно со взбитыми сливками, посыпкой и более влажной сердцевиной. Однако я подумала, что на них приползут червяки и жуки.
