Шрифт:
Закладка:
– Когда они вернулись, был уже вечер. Из-за отлива и бурных волн они не могли зайти в Нэ-Бай, поэтому обогнули мыс и направились в бухту под деревней…
Я умолкаю. Мои руки начинают дрожать. Я помню, что воздух пах дымом, сладко и резко. А потом с неба начали падать молнии, зубчатые пики далеко на горизонте. Тогда, стоя один на берегу, я не испытывал страха. И больше не злился. Не злился так, как злился в то утро, следя за уходящими силуэтами кораблей через окно, обводя их пальцем на запотевшем окне и видя сгорбленную фигуру отца в рулевой рубке «Ахкера». Но в моем сердце возникло нечто слишком огромное и странное даже для благоговения, когда я увидел первое судно, пытающееся обогнуть Ардс-Эйниш.
– Маяк на мысу не горел. Не предупредил их. Поэтому они подошли слишком близко. Переднее судно разбило о камни еще до того, как они смогли обогнуть мыс. Остальные два не бросило прямо на скалы, но они распороли кили о подводные камни и стали набирать воду. К тому времени, как достигли бухты, они уже тонули.
Я недолго пробыл там один. Ардшиадар и Эйниш всегда были наготове во время штормов, если корабли всё еще оставались в море. Как будто молния была сенсорной бумагой, а гром – сиреной. Над утесами нарастал шум и усиливалось золотистое сияние, а потом гребень заполнился людьми; лучи их фонариков устремились к горизонту, в море, подсветили потухший маяк – черную башню, похожую на тень, на силуэт, выжженный на стене. Я помню, как раздался крик, всего один и совсем не громкий – слабый, высокий и короткий, – когда люди заметили поблизости от берега два оставшихся судна. Одним из них был «Ахкер»: даже в темноте я распознал силуэт и цвет жестокой ярости моего отца, его решимости.
Потом мужчины спустились на пляж, чтобы помочь тонущим выбраться. Женщины остались на утесах, чтобы наблюдать и светить фонарями и лампами. Возможно, все сложилось бы по-другому, если б сейнеры не пробороздили уже по камням, распоровшим их корпуса. Может быть, рыбаки сумели бы невредимыми пробиться сквозь шторм и пенную полосу прибоя. Но оба корабля были погружены в воду почти до бортов, море захлестнуло их и поглотило всего в нескольких сотнях футов от берега, сметя всех людей за борт и швырнув их обратно в глубокую воду. Не был спущен ни один из спасательных плотов; они были крепко принайтованы к своим гнездам, чтобы во время качки не упали за борт – и в итоге утонули вместе с кораблями.
Море бушевало у причала, когда на воду спустили моторную лодку, но она разбилась о южные скалы бухты и перевернулась. Другая лодка, на борту которой раскачивалось несколько фонарей, под неистовые крики отправилась спасать тех, кто был в первой. Ее двигатель низко ревел и дымился, когда ей удалось вернуться на берег, где она опрокинулась на бок, точно черная жужелица.
Посыпался вялый дождь, постепенно переходящий в ливень. Я стоял на берегу, охваченный горьким благоговением, и смотрел, как в лучах фонарей, направленных на море, появляются и исчезают отчаянно машущие руки.
Крики рыбаков доносились издалека и казались чужеродными, их заглушали крики людей на берегу и буря, бушевавшая над их головами. Но я знал каждого человека в этих лодках. Знал, из какой они деревни, из какой семьи. Некоторые были мальчишками, всего на несколько лет старше меня. Хотя ни один из них не был моим другом; обе деревни желали угодить моему отцу, словно тот был богом. Я гадал, какие из этих рук принадлежат ему – сильные, загорелые, цвета дубленой шкуры; мне казалось невероятным, чтобы он вообще стал махать руками, взывая о помощи.
«Ахкер» взметнулся ввысь на юго-западе бухты; он безжалостно бился о скалы под Ардшиадаром, пока море не разбило его вдребезги и не унесло все это – все деревянные и металлические балки, лебедки и барабаны, сети и ящики, буи и канаты.
Все лодки, спущенные на воду после этого, ялики и шлюпки, даже старые деревянные скоу, на которых не было моторов – только люди, сидящие на веслах, – все они были вынуждены повернуть назад или же оказались перевернуты, но по большей части тех, кто был в них, спасли. Казалось, их усилия лишь отвлекали людей от мелькающих в волнах рук, от далеких криков, от лиц, которые мы хорошо знали, но не могли увидеть.
С наступлением ночи поднялся вой. Он доносился с утесов высоко над пляжем, где в свете фонарей виднелись силуэты женщин, маячащие на фоне звезд, как ангелы на рождественском вертепе. Сквозь этот вой, шум бури и отчаянные крики тех, кто все еще находился на берегу, я услышал, как колокол на скалах запел о приливе. Песок вибрировал под ногами с неприятным гулом, словно я снова оказался на палубе «Ахкера», на краю подводного обрыва в сплошную черноту. Воздух был полон морской пены; она орошала мой раскрытый рот солеными брызгами. А ветер все бушевал и бушевал над всем этим – над всеми нами, – пока не стало слишком поздно что-либо предпринимать.
Шторм унялся так же быстро, как и разразился. К тому времени приливной колокол на скалах замолчал, дождь прекратился, а ветер утих. Вой тоже затих, и фонари лихорадочно обшаривали горизонт и низкие волны. Но ничего не было. Ни щепок, ни выброшенных сетей, ни неоново-желтых буйков и плавучих снастей. Никаких признаков того, что здесь когда-то было восемнадцать человек и три сейнера, возвращавшиеся домой с уловом. А потом чайки и олуши вылетели из укрытий на вершинах скал, чтобы полакомиться неожиданным пиршеством, и их жадные крики поглотили всю эту жуткую молчаливую надежду.
Я отвел взгляд от птиц и моря, от мужчин на пляже и женщин на утесах – и посмотрел в сторону высокой темной вершины Ардс-Эйниша, где должен был гореть яркий свет. Луна выглянула из-за туч и омыла мыс холодным серебром, и тогда я наконец опустился на колени в мокрый песок. Когда я окончательно утратил ощущение странного сладкого благоговения и вспомнил, каково это – бояться. Болеть страхом, настолько огромным, настолько полным печали и ужаса, что ничто другое не могло выжить рядом с ним.
– Береговая охрана так и не прибыла, – говорю
