Шрифт:
Закладка:
– Я…
– Нельзя впихнуть квадратный колышек в круглое отверстие, знаешь ли, Мэгги. Как бы ты ни старалась его туда засунуть.
– Это не…
– Нет, это так. Я не знаю, почему ты хочешь, чтобы это было правдой. Но ты хочешь.
И поскольку я не собираюсь говорить Чарли, почему – не собираюсь говорить о маминых словах: «Оно приближается, оно уже рядом», о демоне, и Модсли, и обо всех причинах, по которым я хочу начать все с чистого листа, стать кем-то другим, кем-то новым, – я не говорю ничего. Может быть, он поймет, почему мне необходимо оказаться правой относительно убийства Эндрю – чтобы доказать, что я права – и относительно того, что когда-то была самим Эндрю. Но вряд ли он поймет, почему я хочу, чтобы это было правдой, – я едва могу признаться в этом самой себе: надежда все еще слишком хрупка.
– Просто оставь это, – говорит Чарли, когда мы доходим до поворота в деревню. Он по-прежнему сурово смотрит на меня, но, возможно, я вижу за этим что-то еще, что-то скрытое. – У тебя есть вопросы, у тебя есть ответы. Просто напиши эту чертову историю и забудь об этом.
* * *
Прежде чем направиться к «черному дому», я останавливаюсь у телефонной будки и звоню в банк. С тех пор как Рави уехал, мои сбережения сократились почти до нуля, и я потратила почти последние из них на аренду Блэкхауза.
– Здравствуйте. Моя мама недавно умерла… – Я досадливо морщусь. – Несколько недель назад я отправила вам свидетельство о смерти и документ о праве на наследство, чтобы закрыть ее счет. Я просто хочу узнать, как обстоят дела? Ее звали Вивьен Андерсон.
Слушаю далекое щелканье клавиш компьютера и думаю о Лондоне, его шуме, огнях и людях.
– Я ничего не вижу в системе, – говорит мне ассистент банка. – Сейчас я проверю. Пожалуйста, подождите.
Я вспоминаю темную маленькую гостиную Айлы с торфяным камином и бахромчатыми абажурами; все сидят, пьют чай и едят булочки… Хотя мама нечасто устраивала вечеринки, они были легендарными – долгими и шумными. Вечера – неизменный медленно прибывающий поток людей, так много людей; ночи всегда многолюдные и хаотичные; ранние утра меланхоличные и спокойные. Музыка «Портисхед» означала, что скоро все разойдутся; я лежала в кровати, куда меня отправляли всего за несколько часов до этого, и слушала медленные ритмы «Sour Times», наблюдая, как утренний солнечный свет медленно ползет по потолку и полу.
Часто я развлекала гостей: устраивалась на круглом кожаном пуфе, а мама стояла на коленях у противоположного края журнального столика и тасовала карты. Она раскладывала их веером и предлагала людям выбрать одну, а затем поворачивалась ко мне с широкой праздничной улыбкой и спрашивала, что это за карта.
У нее наверняка были любовники, но если и были, то я о них не знала. Иногда задавалась вопросом, был ли кто-то из мужчин на этих вечеринках – громогласных, смеющихся и прихлебывающих пиво из банок, которые покупались в супермаркетах, – больше, чем просто ее другом. Это вызывало у меня жаркий прилив злости в животе: я не тосковала по Джеймсу, моему отчиму, и уж точно не хотела другого.
Помню, меня тревожил клоун с моего дня рождения. Какое-то время создавалось впечатление, что он приходит на все мамины вечеринки, и слишком часто я видела их вдвоем в углу, стоящих вплотную и смеющихся.
– Ты клоун, – сказала я ему однажды, когда мама усадила его выбирать карту. Но он лишь рассмеялся и подмигнул, сверкнув левым клыком, более чем на три четверти золотым.
– Только в свободные дни.
– Он актер, – сказала мама; ее щеки пылали, а глаза сияли счастьем. – В следующем месяце он будет играть Жавера в «Отверженных» в «Павильоне».
Я закатила глаза, когда мама одарила его улыбкой, которую она снова и снова отрабатывала перед зеркалом туалетного столика.
– Это восьмерка треф, – сообщила я, угрюмая и обиженная. И все зааплодировали, заахали и заохали, как всегда. Мама улыбалась и была счастлива, как обычно, сияя еще ярче от аплодисментов и восторгов.
– Видите, какая она умница, моя дочь? Какая особенная, а она даже не знает об этом…
– …Алло?
Я подскакиваю и чуть не роняю трубку.
– Извините, да, я все еще здесь.
– Ваша мама умерла в ноябре, верно?
– Да. Я была нездорова. Поэтому… произошла задержка с назначением меня наследницей. Но сейчас я открыла счет в банке, и мне интересно, сколько времени займет перевод остатка.
– В настоящее время он обрабатывается. Если повезет, перевод будет проведен в течение следующих десяти – пятнадцати дней.
– Хорошо. – Я улыбаюсь, стараясь подыграть ее жизнерадостному тону. – Спасибо.
Я вешаю трубку и оборачиваюсь. Несмотря на то, что сейчас только начало вечера, в телефонной будке горит внутренний свет, резкий, ярко-желтый, от которого улица и дорога за ней кажутся неожиданно темными.
Кожу на затылке начинает колоть, когда я понимаю, что кто-то стоит через дорогу от телефонной будки и смотрит на меня. Я нахожусь внутри этой будки, залитой грязно-желтым светом, словно на сцене под прожектором. Уже слишком темно, чтобы разобрать, кто это, поэтому я смещаюсь к двери, вытирая конденсат рукавом. Это Шина Макдональд, ее длинные темные волосы намокли и прилипли к щекам. Я выдыхаю с облегчением.
Когда кто-то начинает колотить кулаками по двери телефонной будки, я вскрикиваю. Громко и резко, так что это пугает меня еще больше – этот крик звучит чужеродно, как будто не может принадлежать мне. Дверь с силой распахивается, впуская холодный воздух и поток ругательств. Я узнаю́ голос Алека раньше, чем вижу его лицо – бледное и оскаленное, глаза пылают.
– Вон отсюда!
Он хватает меня за руку и выдергивает из телефонной будки. На мгновение мне кажется, что он собирается меня ударить, но тут рядом с нами оказывается Шина, которая оттаскивает отца назад, проявляя силу, какую от нее трудно было ожидать.
– Папа, остановись. Прекрати!
И я с ужасом понимаю, что Алек плачет. Уродливые, глубокие рыдания, от которых его тело содрогается, сгибаясь почти вдвое.
– Папа… – Шина наполовину обнимает его, наполовину удерживает. – Пойдем домой. Пойдем домой.
Он поникает головой, внезапно сдавшись. Делает шаг к деревне, потом останавливается и поворачивается ко мне,
