Шрифт:
Закладка:
Я чуть не вскрикиваю, когда что-то скребется – слишком громко, слишком близко – у стены кухни. Звук прерывается, и я ворочаюсь на кровати, в ушах стоит белый шум, когда я напрягаюсь, чтобы прислушаться. Когда оно начинается снова, – скрежет, словно что-то прижимают и волокут по камню снаружи, – я вскакиваю с кровати, прикрывая рот рукой. Дверь в прихожую открыта, и я едва не вскрикиваю, когда нечто добирается до двери и начинает стучать по маленькому вставному окошку. Еще один длинный скрежет по камню, затем по окну ванной. Я думаю о бокан и тонких местах. Я думаю о мертвых птицах с пустыми овальными глазницами. Серые вороны часто упоминаются в кельтской и скандинавской мифологии и ритуалах. Я думаю о том, что кто-то наблюдает из темноты. Хуже всего то, что я думаю о Роберте Риде.
Отступаю в центр комнаты, меня трясет, меня бьет дрожь, дыхание неровное и частое. Поворачиваюсь по часовой стрелке, следуя за возобновившимися быстрыми шагами и громким скрежетом. Звуки огибают северо-восточный угол и кладовую с коробками, длинный фасад черного дома, возвращаются к западной стене и камину. Кто-то бегает вокруг коттеджа на цыпочках и стучит в окна, прижимаясь телом к каменным стенам.
Я понятия не имею, что делать. Поэтому не делаю ничего, только продолжаю поворачиваться, прижимая пальцы ко рту и следя за развитием этих звуков. Быстрее, громче. Круг за кругом, до тех пор пока я не выдерживаю и не бегу к двери. Там я замираю – мои дрожащие пальцы находятся в дюйме от длинной занавески, скрывающей дверь и ее маленькое окошко. Скрежет и постукивание снова раздаются у западной стены, быстро направляясь к углу. Я рывком отдергиваю занавеску и приподнимаюсь на цыпочки, чтобы заглянуть в окно. Там нет ничего, кроме темноты. Звуки тоже стихают, и это пугает меня больше всего.
Пока что-то – кто-то – не стучит в дверь с такой силой, что она содрогается в своей деревянной раме.
Тогда я кричу, громко и протяжно. И отшатываюсь от двери слишком резко. В итоге спотыкаюсь о собственные ноги и больно ударяюсь о деревянный пол.
Когда поднимаюсь на ноги, вокруг тишина. Я не слышу ни ветра, ни моря. Сколько я провела так, не знаю. Но после этого не могу заставить себя вернуться в кровать. Вместо этого включаю все лампы в комнате и сворачиваюсь в клубок на диване, где дрожу, трясусь и смотрю на стены и шторы до самого рассвета.
* * *
Когда я просыпаюсь, тело затекло и ноет. На сосновые стены сквозь просветы между шторами падают блики дневного света. Я вспоминаю напористый голос Рави: «Ты уверена, что с тобой всё в порядке? Твой голос звучит как-то не так», – и эта напористость маскируется под заботу. «Ты принимаешь лекарства?»
– Я принимаю лекарства, засранец, – говорю я в потолок.
Он закатывает глаза, отчего я чувствую себя такой ничтожной, такой беззащитной… «Да, ты говоришь весьма разумно».
Но у меня нет галлюцинаций. Мне не мерещится. Это не мертвец, вернувшийся, чтобы преследовать меня. И это не демон из крематория; это не темный страх, который я теперь таскаю за собой. Это не внутри меня, а снаружи. И опасность заключается лишь в том, как я на это реагирую, как решаю с этим справиться.
То, что кралось и стучало в ночи, не было призраком. Это был человек. Возможно – вероятно – тот самый человек, который оставил мертвых птиц на пороге моего дома и следил за мной в темноте. Человек, который надеется, что я уеду. Может быть, даже тот, кто убил Роберта. И я справлюсь с этим, взяв себя в руки. Попытаюсь выяснить кто. И почему. В конце концов, именно за этим я здесь.
День прохладный и тихий. Ни мертвых птиц на тропинке, ни следов на стенах коттеджа. Никаких признаков того, что здесь кто-то был. Я открываю мусорный бак, смотрю на пакет с двумя мертвыми воро́нами и с опаской разворачиваю его. Они выглядят совершенно не изменившимися, даже не пахнут мертвечиной, и отчего-то мне хочется спрятать их, сохранить как доказательство того, что делает этот человек. Я вытаскиваю пакет и несу его обратно в дом, где засовываю в старый холщовый рюкзак за вешалкой в прихожей.
Когда я подхожу к ферме, Уилл открывает дверь с приветливой улыбкой, но то, что он видит на моем лице, заставляет его моргнуть и нахмуриться.
– Ты все еще хочешь поехать в Сторноуэй?
Я киваю.
– Просто сначала мне нужно кое-что сделать. Взять.
– Взять?
Я нервно перебираю пальцами и заставляю себя прекратить это.
– Я заметила в пабе несколько фотографий. С фестиваля виски в Сторноуэе. Чарли сказал, что в девяносто четвертом году люди, которые поехали на фестиваль, смогли вернуться только на следующий день после шторма. – Когда Уилл смотрит на меня с недоумением, я заставляю себя сказать это: – Значит, они не могли иметь никакого отношения к тому, что случилось той ночью.
– Господи, Мэгги…
– Просто… было бы полезно знать, вот и всё. Кто это был.
Уилл смотрит на меня, и я стараюсь не волноваться о том, что он думает, но это невозможно. Когда он наконец пожимает плечами, я чувствую ужасное облегчение.
– Полагаю, тебе понадобится приманка?
* * *
– Мы еще не открылись для обеда, – заявляет Джиллиан, распахивая высокую дверь «Ам Блар Мор».
– Мы сейчас уезжаем в Сторноуэй, – говорит Уилл. – Мэгги хочет в туалет.
Я стараюсь улыбнуться как можно убедительнее, и Джиллиан кивает, отступая от двери.
– Спасибо, – произносит Уилл, провожая ее взглядом до барной стойки. Он берет со стола рекламную листовку и подмигивает мне. – «Большое состязание гончаров»? Ты освободишься быстрее, чем Донни сыграет рок на волынке.
Я иду в туалет, сильно хлопаю дверью, а затем пробираюсь обратно в паб к длинной красной стене с фотографиями. Быстро нахожу то, что мне нужно: баннер «Фестиваль виски в Сторноуэе 1994», натянутый между двумя фонарными столбами. Под ним – улыбающиеся люди в непромокаемых плащах, размахивающие пластиковыми стаканчиками с виски. Когда я вынимаю фотографию, на ее месте остается очень заметная пустота, но я все равно засовываю ее под свой плащ; узкая рамка цепляется за «молнию».
– Готово! – говорю я, возможно, слишком энергично, направляясь обратно к барной стойке.
Когда мы садимся в машину, Уилл улыбается мне, прежде чем запустить
