в столовых или клубах союзников. Существовал аналогичный запрет на перевозку немцев в транспорте союзников. Ввиду нехватки у немцев продовольствия и стесненные жилищные условия, посещение их собственных домов могло приводить к неловким ситуациям и считалось нежелательным, а посещение немецких ресторанов и кафе по очевидным причинам запрещалось. Обычных удобств, сглаживающих социальное общение, не существовало, и вместо того, чтобы приложить усилия, необходимые для продолжения жизни без них, гораздо проще было уединиться в изолированном кругу сообщества Контрольной комиссии. Возможно, властям, которые с самого начала одобряли общение в принципе, следовало предпринять практические шаги, чтобы сделать его более простым; со временем главные препятствия были устранены. Но всеобщее послабление, несомненно, привело бы к злоупотреблениям, которые было бы трудно выявлять. Между тем отсутствие респектабельных социальных контактов еще больше облегчало и делало неизбежными некоторые неблаговидные связи.

Если в мире союзников деньги были заменены чинами и званиями, то в германском мире они перестали выполнять свои функции и все больше заменялись натуральными сделками.

«[В Западной Германии] практика „подавления“ инфляции была доведена до абсурда, вплоть до удушения экономической деятельности. Военные администрации принесли с собой респектабельную догму о том, что инфляция при любых условиях порочна и антисоциальна. Однако в условиях голода и отсутствия хорошо отлаженного государственного аппарата попытка управлять экономикой различных оккупационных зон с помощью детальных военных приказов лишь усилила паралич экономики. Деньги в значительной степени перестали функционировать как средство обращения и как мера экономических расчетов. На смену им пришли индивидуальный бартер, компенсационная торговля, натуральная оплата труда и прочие атавистические формы экономического общения. Результат оказался двояким: крайне медленное восстановление промышленного производства и большая диспропорция между возможностью кое-как прокормиться в деревне и голодом в городах. Социальное неравенство, возникшее в результате такой политики, было, вероятно, даже хуже, чем то, к которому мог бы привести инфляционный механизм цен».

Экономические аспекты этого будут рассмотрены ниже, сейчас же нас интересуют социальные последствия. Ведь нарушение функции денег подрывало один из главных фундаментов, на котором построена западная цивилизация, и на его место ничего не поставлено не было. Городской уклад предполагает, что фермеры готовы доставлять свою продукцию в город и продать ее за наличные. Стоит убрать эту предпосылку, и тогда получается, что горожане смогут прожить, лишь выезжая в деревню и предлагая какие-то вещи в обмен на еду. Время, доступное для работы, быстро сокращается, если работникам приходится ездить на фермы, чтобы самим добывать там продовольствие, и в любом случае нет смысла работать за деньги, которые нигде не принимают. И как только добросовестный труд перестал быть привлекательным, был нанесен еще один удар по немецким нормам морали, и без того ослабленным разочарованием от двух поражений, инфляции и двенадцати лет нацистского правления. Вопрос о средствах к существованию встал настолько остро, что было не важно, оправдывает ли их поставленная цель. Гражданская совесть пошатнулась; это была сфера, ответственность за которую взяли на себя союзники. Как и у Сийеса во время революции, единственной заботой каждого немца стало умение сказать: «J'ai vecu» («Я жил»).

Такая ситуация, в свою очередь, сильно напрягала моральные устои союзников. И неизбежно приводила к появлению в их среде тех, кто жаждал чем-то поживиться. Гораздо больше было тех, кто контролировал все то, что было необходимо немцам – бензин, продукты питания, одежду, топливо, сигареты – и за что немцы готовы были обменивать такие товары, как фотоаппараты, часы, ювелирные изделия или те же банкноты рейхсмарок. Большинство немцев не видели в этом ничего плохого; деморализация завоевателя вполне может рассматриваться как одна из форм патриотизма. У союзников было уже куда меньше той сплоченности и единства, которые обеспечивали высокий уровень самодисциплины во время войны. Принципы, поставленные на карту, также не всегда были столь очевидны, как в случае открытого бартера на черном рынке. Для того чтобы понять доводы против сбыта (вместо курения) собственного пайка сигарет, требовалась определенная способность к экономическому анализу; немало людей удивленно протерли глаза, когда через несколько лет британским и американским налогоплательщикам был выставлен приличный счет. Пока казалось, что пострадают только немцы, многие считали себя вправе рассчитывать на некоторую личную компенсацию за то, что война нарушила их жизнь.

В октябре 1945 года американские войска в Берлине, меняя немецкую валюту, приобретенную по бартеру, смогли отправить домой на 4 млн долларов больше, чем получили в качестве жалованья, и это после покрытия всех местных расходов. Возражения против чаевых официанту, выдаваемых вместо марок сигаретами, звучали еще более изворотливо. А если настаивать на том, чтобы в качестве оплаты за множество мелких работ, необходимых в повседневной жизни, предлагать только деньги, то они, эти работы, скорее всего, останутся невыполненными. Практически нельзя было не оказаться в той или иной степени втянутым в обмен товаров на услуги, и момент, когда именно бартер превращается в черный маркетинг, определить было непросто. Высшая власть может осуждать последнее, но сама зависит от первого – даже если она не всегда понимает, что творится у нее за спиной – от ее же имени. Однако называть всю организацию коррумпированной, как и было сделано, – значит вводить в заблуждение, клеветать и отвлекать внимание от весьма значительного объема самоотверженного труда, затраченного на спасение Германии от гражданской войны, голода и болезней, – той Германии, которую ее собственные предыдущие правители сознательно пытались разрушить. Перед большинством членов британского и американского штабов по контролю стояла неблагодарная задача, которую они выполняли добросовестно и (с учетом того, что было возможно в данных обстоятельствах) со значительным успехом. Безусловно, на решения высшего уровня никогда не влияли соображения личной выгоды.

Одна из трудностей в создавшейся ситуации заключалась в отсутствии общественного мнения, которое могло бы оценивать поведение официальных лиц со стороны, поскольку единственными «частными гражданами» были сами немцы, чье мнение учитывалось в последнюю очередь. Общественное мнение на родине, естественно, опиралось на свои, домашние критерии, которые не всегда были применимы. Русские и французы, проживавшие в сельской местности, мало беспокоились о том, чтобы «церемониться с немцами», и не скрывали, что хотят получить здесь все, что можно. В результате им не нужно было так тщательно сегрегировать себя, и те контакты, которые они предпочитали иметь с немцами, получались более естественными. Поскольку от них ничего особого и не ждали, то, с нравственной точки зрения, их подвергали меньшей критике.

Чужое правительство, учрежденное путем завоевания, должно продемонстрировать свое право на уважение, прежде чем оно сможет завоевать нечто большее, чем пассивное признание со стороны подданного населения. Но немцы ревностно пытались разглядеть то самое превосходство, которое всячески подчеркивала военная пропаганда