союзников; они не теряли времени, указывая на неудачи и недостатки своих новых хозяев. Более того, поглощенные своими собственными проблемами, они не обращали внимания на обстановку в мире; даже те, кто не был убежден, что оккупационные державы намеренно морят Германию голодом и разрушают ее промышленность, чтобы избавиться от конкуренции, отказывались верить, что для облегчения их страданий простого средства не существует.

Поэтому, несмотря на привычку немцев к послушанию, авторитет правительства был в их глазах не так уж высок; то, что происходило у них за спиной, никого не касалось. Отсутствие морального авторитета усиливалось несовершенством коммуникаций. В результате в стране могло происходить и происходило почти все, что угодно. Почти все можно было получить тем, кто мог предложить достаточно привлекательную сделку. И можно было отправиться почти куда угодно. Теоретически перемещение из одной зоны в другую было запрещено, и, чтобы облегчить проблемы жилищных властей, в декабре 1945 года немцам запретили без разрешения ночевать более трех ночей вне своего места жительства. На практике новая полиция не могла обеспечить соблюдение этих правил, а те, кто хотел, всегда могли найти способ проскользнуть через границы зон.

К тому же Германия была страной, население которой в основном пребывало в движении: толпы беженцев скитались повсюду в поисках мало-мальски приличного жилья; вернувшиеся с фронта солдаты нашли разрушенные дома, многих война разлучила с родными, и теперь они разыскивали их по всей стране; родители искали потерявшихся детей; иногда, наоборот, дети разыскивали родителей; преступники и черные торговцы рыскали в поисках наживы; горожане отправлялись к друзьям в деревню за кульком еды; бывшие нацисты переезжали в места, где их могли не узнать; промышленники колесили в поисках материалов или запасных частей, чтобы наладить ремонт поврежденных машин и оборудования; мужчины и женщины в поисках работы – в основном в оккупационных войсках. Куда бы вы ни поехали, везде натыкались на огромное количество мигрантов, теснящихся в кузовах грузовиков или в старинных автомобилях, созданных, по-видимому, еще Эмметом или Хитом Робинсоном. Они кочевали по дорогам; они протискивались в поезда, переполняя вагоны, а те, кто там не помещался, забирались на крыши, буфера и подножки. И хотя, без сомнения, повсюду царили алчность, жестокость и лицемерие, трагедий тоже хватало. Разбитые дома, разрушенные карьеры, потеря имущества, сбережений всей жизни, скрупулезных накоплений взыскательного вкуса. Легко было завернуться в волшебный «ковер», на котором жили оккупационные войска, и забыть, что люди вокруг пытаются выжить в совершенно иных условиях. И лишь потрясение, вызванное каким-нибудь событием или просто личным наблюдением, внезапно заставляло осознать, каково это – жить в тесноте, как это – не иметь никакого личного пространства, что такое скудная и однообразная пища, что такое не иметь за душой ничего, за исключением разве что скудной одежды в чемодане, когда нет возможности обсохнуть, если вымок до нитки, или согреться, если замерз.

Согласно официальной статистике, средняя площадь жилья в британской зоне составляла около 6,2 квадратного метра на человека – разумеется, распределялось жилье неравномерно; в других зонах этот показатель был гораздо выше.

Но такая холодная статистика мало что дает, даже когда, например, нам говорят, что в Дюссельдорфе 2700 человек не имели постоянного жилья, а 13 000 – ютились в убежищах и подвалах разрушенных домов. Важно понимать, что это может означать в конкретных случаях:

«В этой [комнате] жили семь человек – родители и пятеро детей… В мешках, которыми были накрыты дощатые лежаки, не было ничего, даже стружек; остальная мебель состояла из трех табуреток и одного маленького столика. Пол из грубого бетона.

Даже не вонь, а сплошной, непрерывный, застоявшийся смрад…

Мы спустились вниз по двум длинным лестницам, увидев несколько мерзких комнат. Разумеется, здесь не было ни естественного света, ни какой-либо вентиляции. В помещении, которое недавно было затоплено в течение месяца, жили две женщины и пятеро детей.

[Бункер представлял собой] равномерный ряд непроветриваемых комнат-камер площадью около 70 квадратных футов каждая. В одной из них жили мать 45 лет и ее дети – сыновья 20 и 11 лет и 9-летняя дочь. Там стояли только две узкие кровати – больше места не было – и на каждой из них спали двое, закинув ногу на ногу.

[О лагере беженцев в русской зоне.] Представьте себе, если сможете, большую комнату с кучкой соломы, на которой мы спим – посередине стоит вечно капающий, вонючий „трон“. Раз в день дают суп, маленькую буханку хлеба приходится распределять на восемь дней; есть немного масла. Утром и вечером вообще нечего есть. Каждый день вывозят трупы, и я жду, что отправлюсь той же дорогой, потому что другой возможности нет. Наши страдания неописуемы. У всех язвы, зуд и вши. Нет возможности ни помыться, ни постирать одежду. Калеки и беспомощные люди лежат в грязи. Отопления нет; так, разрываясь между холодом и голодом, мы ждем неминуемой смерти».

Несомненно, это были самые худшие случаи, и в другие времена или на других континентах они показались бы не такими ужасными. Примерно в то же время какой-то фермер сказал: «Наконец-то у меня есть все, что мне нужно, кроме ковра для коровника и жемчужного ожерелья для свиньи». И возможно, в столь откровенном утверждении крылось заблуждение, что если производство потребительских товаров не будет расти, то костюма каждому мужчине в британской зоне придется ждать шесть лет, а каждой женщине – четыре года. Но на самом деле именно представление таких крайностей и побуждало предпринять шаги, чтобы исправить положение. И не было никакой ошибки в заявлении, что в одной только земле Шлезвиг-Гольштейн в ноябре 1946 года три четверти миллиона детей обходятся без обуви.

Когда вторую зиму подряд оказалось невозможным обеспечить углем частные дома, муниципальные власти повсеместно организовали общественные пункты обогрева[52]. В августе 1946 года газета British Zone Review заявила, что трудно, если вообще возможно, точно определить общее число случаев дистрофии в Гамбурге, но оценила их на уровне 10 000. Немцы, наверное, очень жалели себя и, возможно, благодарили в основном только себя, но им было о чем жалеть.

Подобные условия привели к социальным взрывам в западных зонах, менее преднамеренным и, возможно, менее постоянным, но не менее реальным, чем в русской зоне. Некоторым улыбалась удача, и они потихоньку поправляли свои дела: это фермеры, рэкетиры, – те, чья квалификация делала их незаменимыми для общества. Инженеры, оперные певцы и метрдотели – это в некотором смысле аристократия двадцатого века, уверенная в том, что она будет востребована, какие бы изменения ни произошли на политической сцене. А другие,