Последний кирпич в кладке купола был уложен в 1590 году, через несколько месяцев после смерти Сикста V. Длительный период аскетизма и консолидации почти завершился. В последние десять лет уходящего столетия родились три человека, которым предстояло воплотить триумф Католической церкви в зримых формах: Бернини, Борромини и Пьетро да Кортона.

За счет чего же Католическая церковь одержала свою триумфальную победу? В Англии большинство из нас с юности усвоило, что своими успехами католицизм обязан инквизиции, «Индексу запрещенных книг» и Обществу Иисуса (иезуитам). Мне не верится, что такой мощный всплеск творческой энергии, какой наблюдался в Риме между 1620 и 1660 годом, можно объяснить негативными факторами, но я готов согласиться, что в те годы цивилизация была обусловлена обстоятельствами, на которые в современной Англии и Америке смотрят косо. И первое из них – это, конечно, вера в авторитет – абсолютный авторитет Католической церкви. Причем эта вера охватывала и такие слои общества, которые нынче считаются бунтарскими по самой своей природе. Мы с изумлением обнаруживаем, что, за одним-единственным исключением, великие художники той эпохи были искренними, благочестивыми христианами. Гверчино начинал день с молитвы; Бернини частенько удалялся от мира, отдавая дань духовным упражнениям, как завещал святой Игнатий[107]; Рубенс ежедневно ходил к мессе, прежде чем взяться за кисти. Единственным исключением был Караваджо, очень напоминающий героя какой-нибудь современной пьесы, если забыть о том, что он отменно владел кистью.

Всеобщий конформизм объяснялся не страхом перед инквизицией, а убежденностью в том, что вера, вдохновлявшая на подвиги великих святых предшествующего поколения, должна озарять жизненный путь всякого человека. Середина XVI века для Римской церкви – время торжества святости, время, сопоставимое с далеким XII столетием. Святой Иоанн Креста – певец христианского мистицизма; святой Игнатий Лойола – воин, визионер и, наконец, выдающийся психолог; святая Тереза Авильская – великая мать настоятельница, умевшая непринужденно сочетать мистический опыт и житейский здравый смысл; и святой Карло Борромео – строгий церковный администратор: не нужно быть практикующим католиком, чтобы проникнуться уважением к полувековой истории, породившей таких духовных вождей. Святые Игнатий, Тереза, Филипп Нери и Франциск Ксаверий были канонизированы в один день, 12 марта 1622 года – знаменательный день «крестин» возрожденного Рима.

Однако я вовсе не пытаюсь представить дело так, будто бы этот эпизод в истории цивилизации оказал какое-то особенно благотворное влияние на художников и философов. Я как раз считаю, что на севере Европы в атмосфере большей свободы интеллектуальная жизнь развивалась успешнее. Заслуга Католической церкви – в способности гармонизировать, гуманизировать, цивилизовать потаенные импульсы простых, невежественных людей. Взять хотя бы культ Девы Марии. В начале XII века Богоматери выпала роль главной защитницы цивилизации. Она научила грубые, жестокосердные варварские народы таким добродетелям, как кротость и сострадание. Великие средневековые соборы стали ее обителью на земле. В эпоху Возрождения, оставаясь Царицею Небесной, она обрела черты земной матери, которая всех согревает своей любовью, за всех готова заступиться. Представьте же чувства простого человека – испанского крестьянина, итальянского ремесленника, – когда ему рассказывали, что на севере еретики оскорбляют Пречистую Деву, оскверняют ее святилища, свергают или обезглавливают ее скульптурные изображения! Сказать, что его охватывало потрясение и негодование, – ничего не сказать: ему, должно быть, казалось, будто смертельная угроза нависла над самой его душой. Так и было.

Стабилизирующие, всеобъемлющие мировые религии, то есть религии, проникающие в каждую частицу человеческого бытия, – в Египте, Индии, Китае – отводили женскому началу творения не меньшую, если не большую, роль, чем мужскому: там не восприняли бы всерьез философию, которая исключает одно или другое. Но то были общества послушания, по определению Г. Дж. Уэллса. Агрессивные, «кочевые» культуры, которые он называл обществами воли, – Израиль, ислам, протестантский север Европы – поклонялись мужским божествам. Любопытно, что такие сугубо мужские религии не продуцировали религиозной образности, а чаще вводили прямой запрет на изображения. Великое религиозное искусство всегда было крепко замешано на женском начале. Разумеется, рядовой католик, молившийся Деве Марии, ничего этого не осознавал; не вникал он и в теологические хитросплетения вокруг догмата о Непорочном зачатии. Он просто знал, что еретики хотят отнять у него это нежное, доброе, безотказное существо, готовое вступиться за него, как мать вступается за свое чадо перед суровым отцом.

Или вот вам другой человеческий импульс, который можно гармонизировать, но не следует подавлять: желание покаяться. Историк не может пройти мимо того факта, что потребность в покаянии вновь дала о себе знать даже – и особенно! – в земле отцов-пилигримов. Хотя в новых условиях вместо простой формулы отпущения грехов исповедавшемуся духовник вынужден блуждать в потемках его души, в лабиринте иллюзорных закоулков и тающих перспектив – задача благородная, но ответственность устрашающая. Недаром по количеству самоубийств психоаналитики стоят на первом месте среди всех известных профессий. Возможно, исповедь по старинке была в чем-то дальновиднее, – как правило, сам акт покаяния важнее любой попытки исцеления извне.

Лидеры Католической реставрации приняли единственно верное решение: ни в чем не идти на уступки протестантству, но, напротив, с удвоенной энергией прославлять все то, что протестанты наиболее рьяно – и порой, надо признать, вполне логично – отвергали. Лютер не признает власти папы римского: прекрасно, значит надо положить все силы, чтобы с невиданным дотоле размахом возвеличить святого Петра, первого епископа Рима, Божьей волей Наместника Христа на земле. Начиная с Эразма просвещенные северяне неуважительно отзывались о реликвиях: значит, важность реликвий следует приумножить и четыре опорных столба собора Святого Петра превратить в гигантские реликварии. В одном из них хранился фрагмент копья, пронзившего тело распятого Спасителя: перед этим столбом установили высеченную Бернини статую Лонгина Сотника, который показан в миг внезапного духовного просветления: руки его широко раскинуты, глаза возведены к небу. Почитание реликвий связано с культом святых, что также не по нутру реформаторам. Соответственно, святых нужно представить как можно реалистичнее, чтобы сильнее поразить воображение, и особенно ярко нужно показывать их мученичество и экстаз.

Твердо держась этих принципов, Католическая церковь умело направляла подспудные импульсы людей на пленявшие воображение зримые формы. Другим ее преимуществом, доставшимся ей в наследство от средиземноморской цивилизации – или непосредственно от языческого Ренессанса, – было отсутствие страха перед человеческим телом. Алтарная картина «Вознесение Девы Марии» – чисто барочное произведение, почти на сотню лет опередившее время, – была написана Тицианом в тот же самый период, когда создавались его прославленные живописные гимны язычеству. Таким образом, в начале XVI века Тициан освятил своим непререкаемым авторитетом союз догмы и чувственности, и, как только схлынула первая пуританская волна, вызванная Тридентским собором, примеру Тициана последовали Рубенс (который, кстати, делал великолепные копии его работ) и Бернини. В их творчестве извечный конфликт плоти и духа блестяще разрешен. Трудно представить более живой и теплый образ, чем берниниевская статуя Милосердия на гробнице папы Урбана VIII. А в картине Рубенса на такой далекий от протестантизма сюжет, как «Христос и кающиеся грешники», сдержанно-благородная чувственность Магдалины и даже самого Христа нимало не нарушает духа самозабвенной веры, которым проникнута вся композиция.