Целых пятнадцать лет современники вторили призыву Дюрера к Эразму, и до сих пор он все еще звучит в старомодных версиях истории. Почему Эразм не вмешался? На этот вопрос, полагаю, он ответил бы, что прежде всего хотел избежать страшного раскола, грозившего разорвать цивилизованный мир пополам. Он не верил, что революция сделает людей счастливее, – и был прав, как показывает история. В одном из писем, написанных вскоре после того, как Дюрер закончил его гравированный портрет, он высказал свое мнение о протестантах: «Я видел, как они возвращаются с проповеди, все словно бы одержимые злым духом, на лицах такое странное выражение свирепой злобы…»[91] Нам кажется, что Эразм опередил свое время, но по натуре это был человек ушедшего века – гуманист в широком смысле, как Пий II. Мир героизма, зародившийся в 1500 году во Флоренции, создавал неподходящий для него климат. Меня больше всего поражает, что он сумел обрести такую армию последователей, что Эразм – или эразмианский взгляд на вещи – почти преуспел. Это говорит только о том, что даже в эпоху кризиса многие всей душой стремятся к терпимости, к разуму, к простой, понятной жизни – по сути, к цивилизации. Но противостоять безумному натиску эмоциональных и биологических импульсов они не в силах. И почти через двадцать лет после того, как геройский дух зримо воплотился в творчестве Микеланджело, он материализовался и в Германии – в словах и делах Лютера.

Какими бы эпитетами ни награждали Лютера, ясно одно: он был герой. После всех сомнений и качаний гуманистов, после отговорок Эразма, зависшего «над схваткой», точно шмель над цветком, каким облегчением, какой отрадой было услышать Лютерово «на том стою». Нам не нужно гадать, как выглядел этот пламенный реформатор, потому что в Виттенберге[92] жил и работал художник Лукас Кранах, один из самых верных друзей Лютера. Связывавшая их дружба была намного теснее, чем дружба Эразма и Гольбейна. Они стали крестными отцами детей друг друга, и на протяжении многих лет Кранах создавал портреты Лютера, запечатлев все этапы его трансформации. Так, на одном портрете он монах, еще внутренне скованный, не преодолевший душевного разлада; на другом – выдающийся богослов с тяжелым крестьянским подбородком и рельефным «микеланджеловским» лбом; на третьем – свободомыслящий мирянин, запечатленный в то время, когда он женился на достойной всяческого восхищения, незаурядного ума женщине, бывшей монахине (Кранах был свидетелем на свадьбе); есть даже портрет Лютера той поры, когда он постарался изменить внешность, скрываясь в Виттенберге под чужим именем. Несомненно, такой человек мог увлечь и повести за собой, это тот вождь, о котором всегда мечтает честный немецкий народ.

К несчастью для цивилизации, Лютер не только разрешил мучительные сомнения людей и научил их мужественно отстаивать свои убеждения – он разбудил дремавшую в них агрессивность и дал выход той самой истерии, о которой я упомянул выше. А кроме того, северянам, по-видимому, свойственна еще одна черта, несовместимая с цивилизацией: нутряное, животное неприятие разума и декорума, которое сидит в нордическом человеке с тех стародавних времен, когда он бродил по диким лесам. На портрете кисти Кранаха отец Лютера смахивает на старого короля троллей – так и кажется, что он, точно гриб, вырос из земли (в каком-то смысле он если не вырос, то вылез из земли – отец Лютера был рудокопом).

Г. Дж. Уэллс однажды высказал мысль, что в истории человечества наблюдается два типа общества – общество послушания и общество воли[93]. Первое, по его мнению, ведет к созданию устойчивых общественных систем, вроде тех, что сложились в древнейших цивилизациях Египта и Месопотамии, тогда как примером второго типа служат неугомонные кочевники-северяне. Возможно, он недалек от истины – насколько можно говорить об истинности подобных обобщений. То общество воли, которое мы зовем Реформацией, было, по сути, народным движением. В конце письма, где Эразм описывает свои впечатления от случайной встречи с озлобленными прихожанами протестантской церкви, он недовольно отмечает, что, за исключением одного старика, никто не удосужился в знак уважения снять шляпу, поравнявшись с ним, Эразмом. Противник церковных ритуалов и обрядов, Эразм совсем иначе относился к светским правилам. И Лютер тоже, как ни странно. Грандиозное народное восстание, вошедшее в историю как Крестьянская война, вселяло в него ужас, и он призывал немецких князей, своих высокородных покровителей, безжалостно подавить мятеж. Лютер не одобрял стремления рушить все до основания – не одобрял даже расправы над иконами и статуями. Однако армию его последователей в большинстве своем составляли люди, для которых прошлое было пустой звук, потому что с прошлым их связывало только ненавистное рабство. Протестантизм нес с собой разрушение, и с точки зрения тех, кому не все равно, на что смотреть, это была чудовищная катастрофа.

Лукас Кранах. Отец Лютера. 1527

Кому, как не нам, англичанам, знать об иконоборчестве, борьбе с образами – с тем, что сегодня мы называем произведениями искусства. Мы знаем, как разъезжали по стране королевские уполномоченные, стараясь не пропустить даже скромной приходской церкви, как они крушили все, на чем лежала печать красоты, не только «образы», но и резные алтари и крышки купелей – все, что попадалось на глаза: разбираться было недосуг. Плачевные итоги этого усердия можно наблюдать едва ли не в каждой старинной английской церкви или соборе (да и во Франции такого хватает). Например, в часовне Богородицы Илийского собора в Кембриджшире разбили все витражные окна и обезглавили все фигуры каменного рельефа, представлявшего собой развернутый цикл о жизни Богоматери, благо он располагался не слишком высоко, хотя все равно потрудиться пришлось на славу. Думаю, такое рвение объясняется не столько религиозными мотивами, сколько инстинктивной жаждой уничтожать все прекрасное, все, что отражает высоту ума и духа, которая чужда примитивному сознанию. Сам факт существования каких-то непостижимых ценностей приводит вандалов в бешенство. Что ж, значит, так должно было случиться. Если цивилизация не хочет зачахнуть или закостенеть, как древнеегипетская, она вынуждена извлекать жизненную силу из более глубоких корней, чем те, из которых произросли интеллектуальные и художественные свершения Ренессанса. И в конце концов цивилизация обновилась – теперь это была уже цивилизация не образа, но слова.