вырвалось у Бахтина. В голосе его послышались и горечь поражения, и отчаянная жалость к Вере, которая заслуживала другой доли. В эту минуту Иван будто пришел в себя — скрипнул зубами, мотнул головой и тихо застонал. Нина Антоновна велела Бахтину тотчас же замолчать. И, оглянувшись на капитана Прохорова, упредила его просьбу:

— Сейчас он не может. Приходите завтра, если есть надобность.

— Надобность есть, — сдержанно ответил капитан. — Так завтра он сможет говорить?

— Может быть…

21

В первую минуту Вера не знала, что делать. Она ждала встречи с домом, и встреча эта могла быть всякой, но что могло случиться вот такое, и вообразить не осмелилась бы. Куда деться от стыда перед сыном?

— Родя, — позвала она мальчика, увидев его на грядках под окном. Сын вытряхивал на ладонь мак из почерневших коробочек и, запрокидывая голову, высыпал его в рот. Дома у дедушки мак давно был срезан, связан и в пучках висел в клети — дозревал. Зимой бабушка будет печь пышки и калачи, посыпанные черными мелкими хрустящими маковыми зернышками. Но то ли дело вот так из горсти!

— Родя, — позвала она еще раз. — Умойся, живо! Поедем к отцу.

Она стала убирать разбросанные вещи, вешала, запихивала в шкафы. По всему видно — были тут заварушки. Заглянув в чулан, увидела в полутьме какой-то сверток. Подняла, развернула. В скатерти было завернуто ее красное пальто с белой норкой. Догадка подкосила ноги — продать собрался. Он или дружки? А разве не все равно? Но тут же ухватилась за соломинку: с глаз попрятал, чтобы у дружков или у кого еще соблазна не было. И поверила себе, и обрадовалась, что не такой уж плохой у нее Иван. Еще минуту назад, не признаваясь себе, она бессознательно оттягивала свой поход в больницу, а тут вдруг заторопилась:

— Родя, поскорее! Ну что ты, право? Не хочешь повидать отца?

И с горечью подумала, что через какое-то время, видимо, и сын — чего другого ждать? — тоже отшатнется от отца. Но как же ей быть? Что делать?

В ожидании автобуса на остановке и по пути в больницу она все думала, думала… Но ни одной устойчивой мысли не задерживалось в голове. Она то ругала себя и жалела Ивана — какой бы ни был, а муж ее, больше никого не знала и знать не помышляла. Несла в себе его скорби, как крест. Все еще верила, что сердце-то у него доброе. То виноватила его, не находя ему оправданий, и жалела себя, обреченную на муки. Родя сидел у окошка и все пытал ее, пытал, что это да что то, а она и не помнила, как ему отвечала. И все не могла выкарабкаться из нитей мыслей, нащупать опору, утвердиться в чем-то. Странно, что думала она об Иване отвлеченно, безотносительно к нынешнему его состоянию. Что он лежит в больнице, как-то не доходило до нее. Вроде она не поверила или не осознала. Пока стояла у переезда через железную дорогу, женщина в голубой куртке на «молниях» подошла к окну водителя, улыбнулась, и вот в открывшуюся дверь автобуса вошла Стеша Постник. Увидев Веру, вроде споткнулась на ровном месте — так, видно, неожиданна была встреча или так трудна она была для нее обязанностью сообщить тяжкую весть.

— Ты что, только приехала? — спросила Стеша, заглядывая в печально-растерянные, потухшие глаза подруги.

— Дома едва повернулась, и вот… А это мой сын Родион, — показала на мальчика, прильнувшего к стеклу.

— Ухайдакался… твой Иван, — тяжело сказала Стеша.

— Да что с ним? Серафима ничего толком не знает.

— Разное говорят. Будто трактор тушил или на овсянке поджегся. Как же вы теперь?

И тут до Веры наконец дошел смысл того, что случилось. Кровь бросилась в лицо. Губы растянулись в гримасе боли.

— Веруша, миленькая… — В голосе Стеши слезы. — Ну, я выхожу тут, у станции, к маме заеду. А ты посмотри, чтобы лечили как следует. Не отходи от него, а мы управимся, не горюй.

И, спрыгнув на землю, еще что-то пробурчала насчет вражины, который вот что сотворил над собой.

Сын теребил ее за рукав, и Вера, стараясь казаться спокойной, повернулась к нему. Родя вопросительно глядел на нее.

— Она вражиной обзывала… Это отца? Он что, плохой? — Глаза мальчика налились обидой.

— Вражиной? Как язык повернулся! Ну да, по ее, коль сплоховал, попал впросак, то и вражина, других озаботил. Нас пожалела. А чего нас-то с тобой жалеть? Мы здоровые, вот…

— Мы здоровые, а ему больно.

— Ему больно, — подтвердила мать. Но в эту минуту что-то будто перевернулось в ней — она озлобилась против Ивана. «Ему больно, а нам что — хаханьки? Надо же!» В такие минуты злости и ревности Вера уже не оглядывалась вокруг и на себя, для нее носителями зла были двое: «зеленуха», не щадящая никого, и тот, кто слаб, безволен, у кого в жизни лишь свои утехи. Угнетенная долгой, непреходящей бедой одного человека, женщина до сих пор не видела, как цепочка вины тянется к нему от многих обстоятельств и причин, от которых он зависел, а от него к людям, с которыми он работал и жил среди них — она, Вера, самая близкая и верная ему.

— Мам, я куплю конфет. Ты меня подожди. — Родя прервал ее размышления, и она спохватилась: автобус уже остановился и люди выходили.

— Конфеты? Для отца? Да зачем взрослому мужику конфеты?

— Ну, я знаю по себе: когда я с крыши прыгнул, а нога подвернулась — вот больно было. Уколы мне делали, все равно больно. А я конфету съем и засыпаю.

— Так зачем же ты прыгал? Крыша высокая?

— Высокая. На спор.

— Деньги у тебя откуда?

Они подошли к магазину напротив больницы.

— Дед дал. — Родя достал из кармана два металлических рубля. — Он мне всегда давал. На обеды. А это на дорогу.

— Добрый он у нас.

— Рубль в кармане — твердость в душе.

— Что ты говоришь?

— Это дедовы слова.

— Ох, Родя! Смотря как рубль пришел в карман. Через мозоли твои — одно, а если…

Но сын не дослушал, взбежал по каменным потертым ступеням, скрылся в магазине. Когда мать вошла за ним, он уже набивал карманы куртки карамелью.

Она подошла, где продавалось молоко, сыр и масло.

Боль мутила разум, Иван то и дело проседал в небытие. Это было спасение, и он ждал его всякий раз, когда терпеть было невмочь и надо было скрыться от боли и от самого себя. Сознание выплывало, когда боль утихала. Он толком не понимал, что с ним стряслось. Память оставила