— Да, есть такие. Молодой народ ушел в город, остались старики да старухи. Но землю блюдут. Родственники из города за овощами приезжают, ребятишек на лето привозят: чем не отдых? Может, ребятишки эти землю полюбят, вернутся еще в гнездо отцов?

— Романтик вы… — обронила строгая Доронина.

— А разве плохо? — Бахтин улыбнулся.

Но курчавый не унимался, снова полез с вопросом:

— А куда вы будете переселять, скажем, дирижера музыкального театра, писателя, художника или кто там еще у вас в деревнях проживает?

Бахтин опустил плечи, сложил руки на животе и стал похож на большую грустную птицу, по случайности попавшую в сеть.

— У меня радость на душе, когда к земле тянутся хорошие люди. Художник Пластов, да что мне о нем говорить, все же знают: жизнь прожил в родной деревне, рисовал портреты мужиков и баб, природу. Кто из такой деревни на сторону уйдет? И у нас живет художник добрый, с талантом. Земля у него не в забросе. А главное, ребятишек куча, кто-нибудь да привяжется к земле. Пускай дом покупает в Талом Ключе. А писатель, ну не Лев Толстой, но честный, мыслящий человек. Роман написал о крестьянах… — Последние слова Бахтин произнес тихо.

— Погромче, Василий Спиридонович! — Доронина развеселилась. — Говорят, и вас вниманием не обошел, изобразил.

— А-а-а! — Бахтин отрешенно махнул рукой. — Да у него, у писателя, лучший сад в округе. А у дирижера самый красивый дом. Если и они захотят, мы возьмем их на новое место…

— Романтик вы, это действительно. — Доронина задумалась. — Но все же тут есть что-то такое, что требует осмысления.

— Считаете, что землей торгую? Землей распоряжается сельсовет.

— А все же надо бы посмотреть…

— Вместе с вами…

— Понятно. Что, утвердим генплан совхоза «Талый Ключ»?

Члены исполкома проголосовали.

— Начинайте, Василий Спиридонович, желаю успеха! А с поправками к нам. Не самовольничайте.

20

Иван, управившись с соломой на своем поле, переехал во вторую бригаду, чтобы помочь соседям.

На поле, как бы огороженном со всех сторон лесом, непроветренная овсянка уже источала затхлый душок-тлена. «Эх, опоздали!» — с раздражением отметил про себя Иван. Еще больше он расстроился, когда увидел непрожатые кулиги, нащупал в копешках выброшенное с соломой и уже начавшее прорастать зерно. Он бросился было искать кого-нибудь из полеводов, но на соседней зяби встретил лишь трактористов, куривших у разложенных на мешковине инструментов. Иван присел с ними. Трактористы, уже знавшие о его ночевке в вытрезвителе, порасспросили, как да что. Посмеялись над Профессором — его-то они давно знали. А насчет зерна в соломе просили Ивана не мельтешить; перемолачивать никто сейчас не будет, а вот собирать овсянку как раз время: в валках живо просохнет.

— А ты сам-то как? Часто проверял охвостье?

— Еще бы! Постник за каждое зерно готов повеситься. Такое дело — по урожаю будут платить… А что я, дурак — из своего кармана выкладывать?

— Замутят мозги людям, а сами забудут.

— Не забудут. Не должны. Вроде для тех и других выгода. Но было бы еще лучше, если бы бригаде отдать и технику.

Тут Иван судил трезво, чувствуя, что познал за лето что-то новое, чего не познали еще эти ребята. Он даже нравился сам себе в эту минуту.

Возвращаясь к своему трактору, он оглядывал все вокруг, и его трогала тоскливая пустынность полей, яркость осенних красок по опушкам лесов, рыжие пятна обильных кистей рябины, картинные вспышки ягод жимолости, белизна бересклета, подобная первым снежным мазкам на не увядшей еще зелени. Осенняя прохлада освежала лицо, но сколько Иван ни хватал ртом воздух, не мог избавиться от спертости в груди. Тупо давило в затылке.

Рубаха на Иване давно взмокла, руки холодели и перестали ощущать рычаги. Он устал от напряжения. Казалось, трактор всей своей тяжестью вдавливал его в сиденье. Это состояние слабости, безысходности было противно ему.

Вчера Захар Портнов, работавший на стогометании, принес ему самогона, но Ивану самогон не понравился, и он забросил бутылку в кусты. Ни минуты не раздумывая, он сорвался с поля и прямиком погнал трактор туда, где работал в тот день. Он уже не думал ни о том, что снова начинал творить зло, ни о своей вине перед Бахтиным, ради чести которого должен был бы удержаться, ни о Вере, которая вот-вот вернется с детьми, с его детьми.

Какие-то странные тени неслись впереди его трактора, и где-то совсем близко, словно сквозь большое и красное солнце пролетали черные птицы…

Ночью Бахтина поднял с постели телефонный звонок.

В трубке слышалось чье-то тяжелое дыхание, Бахтин ждал с нетерпением, начиная раздражаться.

— Дядя Василий, это ты? — услышал он наконец девчачий писклявый голос.

— Я, раз мне звонишь. Кто же еще? Ирина, ты?

Ирина, его племянница, работала медицинской сестрой в больнице.

— Венцов — это наш, совхозовский?

— Наш, как же. Тебе зачем?

— Да при нем ни бумажки. Едва выговорил свою фамилию и сознание потерял.

— Сознание? Какое сознание? — недоуменно спросил директор.

— Он обгорел. Сильно.

…Бахтин старался не спешить, когда входил в больницу, но никак не мог надеть халат — руки не попадали в рукава. Кто-то помог ему, и халат, жалобно потрескивая, обтянул его крепкую фигуру. На лице появилась марлевая повязка, он так и не понял, как она держится. Ему велели подождать, но он сам открыл дверь в операционную и сразу же под светом бестеневой лампы увидел на хирургическом столе нечто ужаснувшее его. Лишь придя в себя и поглядев попристальней, он понял, что это обожженные ноги. Хирург Нина Антоновна, белокурая молодая женщина, вся укутанная в белое, полоснула его острым взглядом, и Бахтин попятился, тихо прикрывая дверь. Постоял, уставившись в пол и набычив шею. «Как же такое случилось, а? Почему? На добро ведь добром отвечают, — подумал он, все еще разглядывая деревянный пол, вытоптанную на нем дорожку. — А добро ли я ему сделал? Выходит, нет. А кому добро?» Со злостью начал стягивать с себя ненужный халат. Кто-то помог ему; оглянулся — Прохоров!

— Обгорел… Венцов…

— Знаю, — глухо ответил капитан.

— Что случилось, знаешь?

— Был на месте происшествия. Сгорела копна соломы. Похоже, он в ней лежал пьяный и курил. Шофер, проходивший мимо машины, увидел только, как горящий человек бегает по полю. Едва догнал, повалил, затушил. Сильные ожоги ног.

— Да, я видел. Страшно…

Их разговор прервался — широкая дверь операционной распахнулась, из нее медленно вышла Нина Антоновна с приспущенной маской, за ней на каталке — Венцов.

— Выживет? — Бахтин шагнул к ней.

— Надеюсь, если не разовьется сепсис. — И добавила что-то по-латыни, очевидно, только для себя.

— Будь он проклят! — неожиданно