собрали; сколько зерна натрудили! А он бесконечными подсчетами головы всем продолбил, как ворона украденному цыпленку. «Он и о соломе что-нибудь придумает. Сию минуту жди… — подумал Иван и по-братски пожалел бригадира: — Надо же, сколько на себя кладет!» За весну и лето лицо Степана задубело и почернело, глаза вроде одичали, если смотреть на него со стороны. Но если поймаешь их взгляд — затянут беспокойством. Уж лучше не смотреть… Да, у Степана есть какая-то странная сила, действует она на Ивана. Перед таким стыдно проштрафиться. И он огладил небритое лицо, тряхнул головой и поднялся. Степан уже стоял у пускача, готовый тотчас дернуть за ремень, но тракторист не спешил. Он оглядел поле все в мелких кучках овсяной соломы. Они золотились на утреннем солнце, будто жар лета вдруг проснулся в них. И вспомнил страдную пору и Постника, по плечо втыкающего руку в солому, — не дай бог, если он сунет тебе под нос ладонь с редкими темными пятнышками зерен на ней. Хоть и редкие, а все же зерна — золото! Но Иван и сам их выискивал и высматривал. Но вот с побитыми зернами было куда хуже. Как только чуть ускорял он ход машины, так они и появлялись в бункере. Приходилось сдерживаться. А ведь хотелось урвать каждый погожий час. Поторопишься — зерно побьешь, придержишь — можешь потерять больше. Так они и не выходили из противоречия, ища оптимальные варианты работы.

— Ну, что ты, Иван, еще годишь? — взъерошился Степан.

— Жду.

— Чего, кого?

— Себя.

— Себя?

— Ну да. Не пришел я еще.

«И что он мелет такое, — думает Степан. — Придется в следующем году взять у Кравчукова технику и людей в бригаду. Далеко от поля главный инженер».

«А что он может понять? — думает Иван. — Он человек с вечным жерновом на плечах…»

И тут Иван оглянулся на поле. Выглянувшее солнце осветило его.

— Какое светлое! — восхитился Иван. Его будто кто толкнул к трактору. — Отойди, будь ладный, Степан. Эх, друг ты мой сердечный, хочу узнать, в чем твоя радость на свете. — Он дернул пускач, тот будто с испугу сыпанул скороговоркой.

— В чем? Вот в этом светлом… — услышал он сквозь автоматную стрельбу пускача.

— А я думал, ты мозги свихнул от разных подсчетов. А ты ро-ман-тик…

— Романтик, Иван. А ты до вечера тут все сотвори, что намечено. Слышишь?

Иван влез в кабину. Мотнув головой, тронул с места трактор. Широкие навесные грабли с остряками железных зубьев легко, как пушинки, охватывали копешки овсянки, грудили их, собирая в вал. Иван толкал и толкал его вперед, нагребая большую копну. Вал двигался, жил, дышал, как морская волна, золотился на солнце, угрожая захлестнуть машину. Иван заходил с другого бока и снова бросал трактор на вал, грозя ему широкой многозубой рогатиной. Это походило на игру и увлекло Ивана. Он нагреб к дороге уже порядочно овсянки, когда на поле пришел «Беларусь» со стогометателем и принялся копнить солому. Ивану кто-то махнул рукой оттуда, и, увидев знакомую шляпу, он опознал Захара Портнова.

Ночью капитан Прохоров, направляясь в деревню Старые Щи к деду, наткнулся на гусеничный трактор в кювете. Пугающие своей громоздкостью и фантастическими зубьями железные грабли щетинились на обочине. В кабине преспокойно спали Иван Венцов и Захар Портнов. Капитан вызвал дежурную машину и отправил пьяных дружков в отделение на ночевку. Завтра выяснит, почему угнан трактор с совхозного машинного двора и как он следовал с навесным орудием в рабочем состоянии. Странно, что об этом диковинном происшествии никто ему не доложил.

Едва капитан утром вошел в свой кабинет, еще не успел справиться о задержанных вчера Венцове и Портнове, как позвонил Бахтин.

— Арсений, — сказал Бахтин, поздоровавшись, — у нас ЧП. Угнали трактор. Я уже ездил к Венцову, дом на замке. Жена у него в отъезде, а он вчера подбирал солому. Дома не ночевал. Тебе ничего не известно?

— Известно, — сказал Прохоров и замолчал, думая, как ему теперь быть с задержанными, может, зря их притащил сюда? Проспались бы, и дело с концом. А теперь вот объясняйся. И он сказал, что Венцов с Портновым в вытрезвителе.

— Сидят? У тебя? Ох-хо-хо! И что ты с ними намерен делать? — одним махом выпалил Бахтин. Но волновало его другое, и он, не дожидаясь ответа о судьбе своих рабочих, сразу высказал то, что его в эту минуту больше всего волновало: — Овсянка, Арсений! Не овсянка — клад! На всю зиму… Припеваючи можно жить.

— Я рад, Василий Спиридонович.

— Так ведь еще к рукам ее прибрать надо.

— Чем милиция может помочь? — спросил Прохоров. Хотя и знал, о чем пойдет разговор, но что-то еще тянул. По правде сказать, ему не хотелось, чтобы все свелось к банальному: отпусти, чего им болтаться, когда работы невпроворот? А погода что, ждать будет? Все это и без Бахтина знал капитан. Но он верил, что Бахтина взволнует что-то более глубокое, более важное, чем овсянка. Но овсянка была ему сейчас дороже всего, и он сказал именно то, что и предполагал Прохоров.

— Ты войди в мое положение, Арсений. Венцов закреплен за подрядной бригадой. Первой! Она — пример. Мы не можем ее уронить. Понимаешь?

— Понимаю, — сказал Прохоров. Он и на самом деле все понимал. Он даже колебнулся вдруг: «А что, если?.. Черт с ними, пусть проваливают». Но, может быть чуть-чуть жалея Бахтина, все же сказал:

— Приезжайте.

— Да когда мне, друг мой! — За Бахтиным водилось такое: когда в лоб не выгорало, он искал другой путь. Тут вот сразу напомнил, что со старшим Прохоровым они росли и дружили, а молодой, значит, тоже кем-то ему приходится. Но напоминание об отце в этой ситуации капитану не понравилось, и он, уже не колеблясь, все поставил на место, сказав, что выпустить рабочих не может, пока не разберется с угоном трактора. Бахтин бросил трубку, и его «уазик» скоро затарахтел под окнами отделения милиции. Вот он и сам уже бежал по коридору, гулко топая.

— Без ножа, без ножа… Арсений…

Прохоров поглядел на мясистое лицо Бахтина, на струйки пота, бегущие через лоб, — встревожен уже с утра, и так на целый день. Суета! Но жалости к нему в эту минуту не было. Бахтин разрушал то доверие, которое выработалось у Прохорова к нему с давних пор, и оно было не только мерой их отношения, но памятью об отце и верностью ему, мертвому. Он насупился. Худое смуглое лицо его замкнулось, ожесточилось. Черные усы пошевеливались недовольно. И он сказал, трудно сдерживаясь:

— Василий Спиридонович, чему вы с отцом меня учили?

— Гуманности учили! —