— Опора — нет. Любовь? — Она помолчала. — Любовь еще не прошла. А может, жалость. Только она, змея…

— Жалость… Из-за жалости-то…

— А что поделаешь? У каждой бабы есть своя слабинка.

— Какая?

— Рано тебе знать.

— А что рано? Вон у Наташи Олениной (помнишь ее?) мальчик есть, жених. Они любятся. Поженятся, как будет восемнадцать.

— Смешные, — сказала мать и подумала: «Рано они нынче все знают. Хуже или лучше? — И ответила сама себе: — Хуже, понятно, хуже. Никаких нежданностей, никаких открытий, волнений». И досказала вслух: — Ой, сколько еще всего будет у Наташи! Сколько раз еще рассохнется да вновь образуется! Не сочтешь! Они еще сами не знают себя. У меня вон сколько женихов было. Всем отказала, сама не знаю почему. А вот за Ивана, отца твоего, уцепилась. Спроси, чем пришелся, не скажу.

Дочь молчала. За стеной закричали полуночные петухи. Дашутка дослушала, вздохнула:

— Если бы мы все время вот так спали рядом. Сколько бы всего я узнала. А то, бывает, не спится, все передумаешь, сто раз себя спросить, а как ответить…

— Бабушку спрашивай. Она у нас мудрая.

— Бабушку! Она ведь из прошлого века. У нее одно слово: рано еще, мала.

Дочь незаметно заснула на каком-то вопросе, а мать еще долго не спала, боялась пошевелиться, думала, думала. Вроде семья у нее есть, ан нет, все пошло нараскоряку. Теперь хватит, увезу ребят, и, может, старички за ними потянутся. И опять будет семья.

Но утром Даша на вопрос матери, когда им лучше выехать, ответила не раздумывая:

— Что ты, мам, я не поеду. Не хочу его видеть. Как с ним жить? Нет, мам, не могу. Я с дедом-бабкой. А умрут — одна буду.

У матери остановилось дыхание от этих слов — вот чего она не ожидала от дочери. Бабушка, что ли, настроила?

— Да как ты так… Об отце родном? Ты из-за него не хочешь ехать? Ты его не любишь?

Дочь, переминаясь с ноги на ногу от нетерпения — в школу ведь опоздаю! — все же подумала, прежде чем ответить. И ответила:

— Не люблю я его. Ты вот не видишь, а я вижу. Одичалый он совсем…

Мать готова была заплакать от обиды за Ивана, вцепиться в мягкие льняные волосы дочери — за себя. Но тут сын прервал их разговор:

— Я поеду. К папе. А ты басурманка, — сказал он сестренке. И, надев помятую фуражку, зашагал из дома первым. Оглянулся на мать, спросил: — Самолетом? Когда?

— Поездом, сынок.

— Самолетом интереснее.

И зашагал дальше, покачиваясь при ходьбе так же, как дед.

Отец спросил:

— Доктора-то что говорят? — Он все же верил в Ивана, хотел ему добра.

— Вызывали на обследование — не пошел. У него один ответ: здоров, и пусть они, врачи, катятся подальше. Ну а врач какая-то чудна́я. Сперва-наперво спросила, бывает ли у Ивана рвота. Услышала, что бывает, обрадовалась — выходит, что не все потеряно. Потом напирала на наши с ним отношения. Да как он реагирует на стрессы, то есть на острые ситуации, и чтобы их было поменьше. А как поменьше, ведь жизнь кругом? Да есть ли у него друзья и какие? Ну что у него за друзья — одни выпивохи. Как увидят друг друга, сразу гуртуются. Насчет работы и машин тоже странно выразилась: бывают такие, говорит, что, кроме работы, ничего не знают. Это, выходит, тоже плохо. Не умеют отдыхать, развлекаться — это, говорит, от душевной неразвитости. Я ей о гармони, так вроде, между делом, а она обеими руками ухватилась: это хорошо, сказала, пусть больше занимается. И еще, говорю, любит машины. Она на это знаешь что сморозила: увлечение хорошо, но плохо, если человек делается рабом машин. Тогда увлечение его болезненное.

Вот и уследи, когда хорошее искажается, делается плохим. Когда узнала, что дети не с нами, построжала. Не дело, говорит, а я что, сама не знаю? Но куда деться, если мечемся из стороны в сторону?

— Она не права, — заметил отец. — Дети с пьяным отцом, разве это годится?

— Ну, велела убедить мужа прийти в больницу. Говорит, есть возможность вылечить его, надежно вылечить, если сам пойдет навстречу лечению. А я представила, как дети узнают, что их отец психический. На всю жизнь удар.

— Ну и дура. Если можно спасти, надо спасать. Тут выбора нет.

18

Вера возвращалась домой с тягостным чувством незавершенного дела. Укрепы ждала от стариков — не дождалась. К Ивану мать так и не отошла душой, все равно он для нее безвыходно пропащий, а жена слюнтяйка. А что ей делать? Как подумает — рыдание подступает к горлу. Вина перед ним как перед непутевым ребенком. В дочке намеревалась опору найти — дочка вон что выкинула. Ныне дети скоро о себе начинают заботиться. Практичными становятся рано. А вот Родя молодец! И она, увозя его с собой, все время боялась, как бы чего не случилось с ним в пути. Вспомнила, как волновалась, когда утром перед дорогой Родя не пошел в школу и все перебегал от окна к окну, то и дело выглядывая на улицу, глазами встречая и провожая стайки своих одноклассников. Она порой жалела, что подвела его к такому испытанию. Взлохмаченный дед потерянно бродил по дому. Все у него валилось из рук, и он злился на себя, беспричинно покрикивал на старуху, с недоумением поглядывал на дочь, как будто не понимал, чего она тут, и все норовил заговорить с внуком. Но тот, казалось, уже отстранился от него, и это удручало старика, он чувствовал, что вот тут, сейчас зарождалось его будущее одиночество. Ему не терпелось удержать внука еще на день, только на день, хотя и знал, что Вера и без того засиделась, ожидаючи его, и душой извелась в тревоге и за мужа, и за своих коров. Откладывать дальше было уже некуда. И когда по деревне, переваливаясь с боку на бок, прокатил тупорылый красно-желтый автобус, дед первый заспешил на остановку, таща чемодан, Родин походный рюкзак, из которого торчали бамбуковые колена складного удилища.

День был пасмурный. Темнели мокрыми стенами деревянные дома. Отвесно падали с тополей тяжелые размокшие коричневые листья, терялись, смешиваясь с грязью. Зябко от промозглого ветра. Вера, маленькая и аккуратная, в оранжевой куртке, туго затянутой поясом, в красном берете с черной отделкой, посадила сына на переднее место и сама села рядом. Дед все тыкался в дверь с рюкзаком, удилище каждый раз за кого-нибудь да цеплялось, и он отходил, пропускал людей. Потом начинал сызнова, пока не прошел и не забросил