— Что мне сказать? Ты всегда говорила открыто…

— Не отговаривайся! Пора научиться с правдой-то не играть, а в глаза ей глядеть, как в свои в зеркале.

— Да, виновата я, мам. У хорошей жены муж не сопьется, а я слабая. Жалею все его. Дура привязчивая. Другие вон как: раз-два — и имущество пополам. А я все поджидаю: опомнится!

— Припоздала с ожидалкой-то. Под уздцы бы его, шалопута, да храп зажать. Знаешь, как в ранешние времена с молодыми лошадками правились? Обломался бы! А теперь он дурной. Толку все одно не жди. И ребят увезешь — испортит он их. Так ты для того и хочешь их умыкнуть от нас, чтобы самой посильнеть? Что молчишь? Страшусь твоего ответа, а как смолчать?

— Последняя надежда! — Вера отстранилась от матери — чересчур затяжелела у той рука, давит на плечи. — Отец-то у нас какой. В праздники, помню, веселый. Выпьет на копейку, а веселья — на рубль.

— На копейку, на рубль! Это он такой стал показливый, когда ребята повзрослели. А раньше-то, попервости, как стали жить, гульнуть был мастак, хоть и без вина. За женой уж поуняться бы пора, а он все по вечеркам да посиделкам. С парнями да девками! А я дома слезами обливаюсь, губы кусаю в кровь, на скотине зло срываю. Корова, бывалочи, не поймет меня, поглядит мокрым глазом осудительно так: мол, я-то при чем?

— Ну и как? Как же все обошлось?

— Да просто… Пришла однажды на вечерку, а он там изгаляется, на руках ходит, разные фокусы для смеха. — Старуха помолчала, усмехнулась памятной картине: — А я с батогом пришла. Держу за спиной. Он ко мне скоморохом. Ну, я говорю: «Собирайся». А он: «Куда?» А я: «Что у тебя, дома нету? Жены нету? Ну, попроворней!» И палку из-за спины. Он вознамерился все к шутке свести, а я как огрею. Не принял моей серьезности и на этот раз, до конца шутку разыграл. Так и ушли мы под смех. По дороге еще разок его огрела…

— И не жалко было, мам? Не каешься теперь?

Хлопнула дверь, отец пришел из магазина, пошуршал плащом, покряхтел — видно, без удачи. Вошел в комнату — поджар, невысок ростом, с решительным бородатым лицом.

— Жалко, а как же, — ответила запоздало мать. — Но не каялась тогда и теперь не спокаюсь. Враз образумился.

— Ты это о чем? — насторожился отец, и глаза его под редкими бровями поколючились.

— Наукой делюсь. Как из тебя малолетство выбивала да к дому приучала.

— Похвально! Но Вера тебе не Салтычиха. Не прогнала бы ты Ивана, жил бы до сего дня.

— Ах так, значит, я во всем виноватая?

— Да оставьте вы, старого не вернешь, — остановила Вера.

И подумала нетерпеливо: «А ведь папа прав. С той поры и покатился Ваня вниз… Но я-то хороша, оставила тогда родного мужика…»

Мать встала, отправилась на кухню. Двигалась она шустро, и не подумаешь, что шестьдесят годиков уже, и, полная вот, а такая легкая на ногу. Отец пожаловался:

— Грусть в магазине, Вер: в один год будто корова все языком слизнула. Почто бы это?

— Мало выдаем, — сказала дочь. — Больше, чем выдаем, взять-то неоткуда.

— Подумываем со старухой в зиму боровка пустить.

— В самый раз.

— Как Иван? Не образумился?

— Нет.

— Такие чем дальше, тем лютее делаются.

— Он, пап, работает. В чести.

— Ну, это одно с другим не уживается. Скоро все придет к одному знаменателю. Так что ты надумала?

— Ребят заберу. А то и вам трудно, а я так просто не могу без них.

— Нам-то как раз в радость, Вера.

— Когда-то все одно надо. Вместе, семьей, как положено.

Отец промолчал, сглотнул. Потянул свое:

— Да, натворил он, твой Иван… Лихоманка его возьми. Учишь ли хоть его? С одного раза начинать надо. Проучить.

— Чтобы добром на добро отвечал, этого хочу.

— Ох, милая! Вся в меня. Но моя Феклинья — вождь и учитель, а то я пропал бы со своей добротой. Ты еще мала была, когда с войной пошабашили. Ну, я как раз из госпиталя костыляю. И девушка со мной, сопровождение. Санитарка, Лена. Понимаешь, она своими руками меня подняла. Ночи не отходила от кровати. А у меня заражение пошло — и самое малое, что сияло впереди, это без ног остаться. А она кормила-поила меня, а толк какой, ежели охоты нет ни к чему — умирал заживо. Насильно кормила! И кровь мне свою отдала. Не какую-нибудь там консервированную, а горячую. Подумай, как я мог ее отблагодарить? Решил: домой увезу, удочерю… Сирота она круглая.

— Правильно все. Я тебя одобряю.

— Ну а дальше-то никто не знает, что было. Моя-то Феклинья собралась однажды поутру и утекла с подворья. Остался я один с дочками, да еще Ленка. Ну, ей тогда уже девятнадцатый шел. Но какая она еще хозяйка?

— Вот этого мы не знали. Куда же она делась, Ленка-то?

— В город я ее отвез. В больнице пристроил. Не поверишь, прощались когда, оба ревели. Я думал, мир после этого кончится, такая тоска накатилась.

— Что, мама приревновала?

— А чего бы ей не приревновать? Она нормальный человек, видит обе стороны человеческой натуры. Притерпелся я к ней, и живем… Так ты ни разу не пуганула его, Ивана своего?

— Нет, пап. Если уйду, то уж насовсем. Стану себя казнить: я не сумела, а не он.

— Оно так. Но что-то эдакое светлое у него еще, видать, осталось: работает! Не пустое слово — работа.

— Машины любит. Без них давно бы скопытился, знаю. Его всячески у машин держат.

— Тяжелая доля твоя, Вера. Не покойник и уже не жилец. Положение самое трудное в жизни. Как это в книге — живой труп. У меня было на госпитальной койке. Только у твоего Ивана койка-то теперь другая. Сама жизнь у него койка.

— Так что же ты мне советуешь?

— Насчет чего? Детей? Все в твоих руках. Мы, сама понимаешь, совсем не у дел останемся — теперь-то все ж утешаем себя заботой, какая она ни на есть. А затем будем только для себя. Пустая жизнь. Бабка, это уж точно, до последнего будет стоять.

— А с Ваней-то что делать?

— С Ваней? Не знаю, Вера, по силам тебе с ним жить?

Вера не ожидала такого прямого и скорого разговора с отцом, сама боялась того, что он ей просто все выложил, и растерялась. А отец снова свое:

— Ты, Вера, перво-наперво на себя погляди. Верно ли живешь? Не скупа ли на силу души? Чужих собак кормишь, а своя с голодухи горло дерет.

— Ты думаешь, я гулящая?