Шрифт:
Закладка:
Спустя восемнадцать лет, чтобы доказать свое первенство перед Ломоносовым в написании “правильных” стихов нового образца, Василий Кириллович задним числом переделал все свои произведения 1734–1742 годов. “Оду о сдаче города Гданска” он тоже переписал – гладеньким (насколько у Тредиаковского это получалось) хореем:
Кое странное пиянствоК пению мой глас бодрит?Вы, Парнасское убранство,Музы! ум не вас ли зрит?Струны ваши сладкогласны,Меру, лики слышу красны;Пламень в мыслях восстает.О! Народы, все внемлите;Бурны ветры! не шумите:Анну стих мой воспоет.Стало ли лучше? Трудно сказать. Нашему слуху, несколько утомленному классическим русским стихом, напряженный, ломаный ритм ранней редакции, возможно, даже приятнее. Но нам трудно представить, как ошеломляюще ново звучала гармония русской силлабо-тоники для первых слушателей первых хореических и ямбических русских стихов.
Пока что новаторские идеи академического секретаря приобретали популярность, как несколькими годами раньше – его любовный роман. Надменные дворянские юноши из Шляхетного корпуса, чуть не все сплошь грешившие стихотворчеством, стали писать по рецептам бедного пииты. Одним из этих молодых “благородных” стихотворцев был Александр Сумароков (1717–1777), выпускник 1740 года. Другим – Михаил Собакин (1720–1773), не ставший, в отличие от Сумарокова, профессиональным писателем, но оставивший в русской поэзии след длинным стихотворением “Радость столичного граду Санкт-Питербурху…”, описывающим торжественный въезд Елизаветы Петровны в столицу после коронации в Москве 22 декабря 1742 года.
Стогнет воздух от стрельбы, ветры гром пронзает,отзыв слух по всем странам втрое отдавает.Шум великий от гласов слышится всеместно,полны улицы людей, в площадях им тесно.Тщится всякий упредить в скорости другова,друг ко другу говорят, а не слышат слова.Скачут прямо через рвы и через пороги,пробиваяся насквозь до большой дороги.Всяк с стремлением бежит в радостном сем стонепосмотреть Елисавет в лаврах и короне.Старость, ни болезнь, ни пол, ни рост не мешают,обще с удовольством зреть въезд ее желают…Пожалуй, получилось половчее, чем у самого Василия Кирилловича, – но в полном соответствии с его рекомендациями.
В свою очередь, и Антиох Кантемир, который, сидя “полномочным министром” в Лондоне, как раз в 1735 году вновь начал, после четырехлетнего перерыва, писать стихи, с интересом прочитал труд Тредиаковского. Книга в целом ему понравилась. “Приложенный от сочинителя труд столь больше хвален, что в самом деле народ наш лишается некаким образом предводителя в стихотворном течении. Многие часто с прямой дороги сбивалися. Наипаче же хвален, что с необыкновенной стихотворцам умеренностью представляет свой опыт к испытанию и исправлению тех, кто из нас имеет какое-либо искусство в стихотворстве”. Вот Кантемир и решил “подправить” коллегу, написав собственный трактат – “Письмо Харитона Макентина к приятелю о сложении стихов российских”.
По мнению Кантемира, при сочинении российских стихов “рассуждение стоп… излишно”. Достаточно всегда делать ударение на двух слогах – предпоследнем в строке и предпоследнем перед цезурой (интонационным словоразделом на середине строки). Кантемир был человеком галльской культуры. Французский и польский стих оставались в его глазах образцами для русского. Несмотря на многие годы, проведенные в Англии, и вероятное знание английского языка, шекспировский ямб, видимо, не пленил его слух и не изменил его представлений о просодии. Но, по его мнению, русское стихосложение все же отличается от французского. Потому он защищал право на существование белого (нерифмованного) русского стиха и анжамбеманов (переносов фразы из строки в строку) – впрочем, сам князь Антиох этих терминов не употреблял.
Стиховедческие теории поверяются практикой. Кантемир “исправил” все свои ранние сатиры, и новые стихи писал согласно “Письму Харитона Макентина”. Получалось, надо сказать, довольно красиво – гораздо лучше, чем у Тредиаковского.
Вот белый стих Кантемира:
Земля выпивает дождь,А деревья землю пьют;Моря легкий воздух пьют,И солнце пиет моря;Месяц же солнце пиет;Для чего убо, друзья,Журить меня, что пью?Это из Анакреона. Рядом – оригинальная лирика в анакреоническом духе:
Приятны благодати,Танцы вы водя под древом,Двигайте ноги легонько,Велите играть тихонько,Или, далее отшедши,Приятные благодати,Танцы вы свои водите;Любимица моя близко,Спочивает тут под древом,Взбудить ее берегитесь;Когда взглянут тыя очи,Уже будут ничто ваши;Уж вам, красны благодати,Не похочется плясати.А вот рифмованные стихи – начало послания к князю Никите Трубецкому:
Беллоны часто видев, не бледнея,Уста кровавы и пламень суровый,И чело многим покрыто имеяЛистом победным, я чаял, ты новыйНачал род жизни; я чаял, ты, спелыйПлод многовидных трудов собирая,В покое правишь крайние пределыПространна царства, что вблизи Китая…Этими звонкими и мужественными строками еще в XIX веке восхищался Батюшков.
Тредиаковский возражения Кантемира принял ревниво: может быть, потому, что сравнение стихов было не в его пользу. В своем позднейшем труде “О древнем, среднем и новом российском стихотворстве” он отдает должное Кантемиру-поэту, но о его трактате язвительно замечает: “Хотя автор благопохвальным умствованием показал ученому российскому свету великую остроту вымысла, однако, если кто вынет из системы его все ненужные обходы, крюки и кривизны, тогда всяк выйдет по ней прямо токмо к среднему нашему стихосложению, сиречь к прозаическим строчкам… Видно… что система сия сочинена конечно чужестранным человеком”. Впрочем, и трактат Кантемира, и его стихи ждали печати до 1762 года и составить Тредиаковскому полноценной конкуренции не могли.
Неизвестно, каким путем пошло бы развитие русской просодии, если бы не Ломоносов. Может быть, из упорядоченной силлабики Тредиаковского и позднего Кантемира вполне мог развиться другой вариант классического русского стиха? Исключить это нельзя, тем более что перед нами живой пример: украинская поэзия. На восточной Украине литературным языком до середины XIX века был русский (иногда с незначительным вкраплением украинизмов), а старая, силлабическая система стихосложения держалась очень долго. И вот уже в 1750-е годы на основе этой системы возник уникальный, ни на что не похожий песенный логаэд[46] Григория Сковороды:
О дубрава! О зелена! О мати моя родна!В тебе жизнь увеселенна, в тебе покой, тишина…А начиная с эпохи Шевченко, когда украинский язык стал языком национальной поэзии, заимствованная у “москалiв” силлабо-тоника продолжала соседствовать с народной силлабической “коломыйкой”.
Но едва ли стоит жалеть об упущенных возможностях. Во многом благодаря гению и труду и героя нашей книги русская поэзия обладает просодическим инструментарием, по богатству, разнообразию и разработанности почти не имеющим аналогов в мировой культуре. Не случайно русские поэты и сейчас, в эпоху господства во всем мире верлибра, не спешат с этим инструментарием расставаться…
3В 1735 году Ломоносов был, однако, еще далек от создания русской силлабо-тоники. Купив книгу Тредиаковского, он в течение последующих четырех лет исписывает ее поля язвительными замечаниями на всех известных ему языках, кроме разве что греческого.
В 1936 году литературовед П. Н. Берков проанализировал и классифицировал эти пометки.
Во-первых, Ломоносов исправил стиль своего предшественника – в стихах и в прозе. В частности, он откорректировал славянизмы Тредиаковского. Вопрос о том, как следует использовать в современном (им) русском языке слова и обороты, заимствованные из старославянского, был одним из главных в последующей филологической полемике Ломоносова и Тредиаковского. Пока что марбургский студент замечает: “Новым словам ненадобно старых окончанием давать, которые неупотребительны, на пример пробуждена in accusativo[47] вместо пробужденово”. Стилистические замечания касаются и смысловых неточностей, двусмысленностей, тавтологий (“Чрез стих разумеется всякая стиховная строка….”). Ломоносова уже в эти годы раздражал слог Василия Кирилловича. Он язвительно отмечал и передразнивал рифмовку однокоренных слов (“народы” – “роды”), “затычки” для размера, неловкие обороты. Разумеется, бешеный нрав нашего героя сказывался и здесь. Разъярившись, Ломоносов начал заочно оскорблять автора “Нового и краткого способа”. Тот говорит, что не стал бы отдавать в печать своих элегических стихотворений, если бы “некоторые мои приятели не нашли в них, не знаю, какова, духа Овидиевых элегий”. “Бздуха” – поправляет на полях Ломоносов. Тредиаковский строго корит “слагателей стихов… которые не знали в том ни складу, ни ладу”. “Как ты”, – совершенно по-школьнически отвечает Михайло Васильевич. Строчка “Не молчит и правда устами” вызывает не менее школьнический комментарий: “Я думаю, что жопою”. И так далее… Все это мало похоже на серьезную полемику. Но Ломоносов и не собирался полемизировать. Ответ его Тредиаковскому должен быть другим. На тезис о невозможности чередования мужских и женских рифм он ответил так: “Herculeum argument ex Arcadie stabulo”[48] То есть: как Геркулес доказал, что очистить Авгиевы конюшни возможно, совершив это, так же и он, Ломоносов, на практике опровергнет своего предшественника.
