нескольких лет работы с русским стихом, и предписывает правила будущим поэтам.

Для начала – три основополагающих правила. “Первое и главнейшее мне кажется быть сие: стихи следует сочинять по природному нашего языка свойству, а того, что ему весьма несвойственно, из других языков не вносить”. Но и ограничений, чуждых духу языка, быть не должно. А поскольку “наше стихотворство лишь начинается, того ради, чтобы ничего неугодного не ввести, а хорошего не оставить, надо смотреть, кому и в чем лучше подражать”.

Первые собственно версификационные нормы, которые постулирует Ломоносов, совпадают с уже сказанным Тредиаковским: “в российском языке только те слоги долги, на которые падает сила”, и при писании стихов следует “нашему языку свойственные стопы, определенным числом и порядком утвержденные, употреблять”.

Но с принципом построения стихов, предложенным Тредиаковским, Ломоносов не согласен. “Не знаю, чего бы ради иного наши гекзаметры и все другие стихи, с одной стороны, так запереть, чтобы они ни больше, ни меньше определенного числа слогов не имели, а с другой, такую волю дать, чтобы вместо хорея употреблять ямба, пиррихия и спондея?” Русский язык “не токмо бодростию и героическим звоном греческому, латинскому и немецкому не уступает, но и подобную с ними, а себе купно и свойственную версификацию иметь может”. Смешение немецкой силлабо-тоники с латинским и греческим квантитативным стихом основано на том, что Ломоносов (как и Тредиаковский) называет ударные слоги “долгими” (что не совсем точно). Однако размеры и их названия в силлабо-тонике действительно заимствованы из античного стиха.

В отличие от Тредиаковского, Ломоносов насчитывает четыре “чистых” размера. Первый – ямб. Пример:

Белеет будто снег лицом…

Второй – анапест (трехсложная стопа с ударением на третьем слоге):

Начертан многократно в бегущих волнах…

Третий – хорей:

Мне моя не служит доля…

Четвертый – дактиль (трехсложная стопа с ударением на первом слоге):

Вьется кругами змия по траве, обновившись в расселине…

Трудно сказать, почему Ломоносов не включил в свой канон амфибрахий (трехсложная стопа с ударением на втором слоге). В XIX веке этот размер, наравне с дактилем и анапестом, стал одним из самых употребительных в русской поэзии. Зато предложенные Ломоносовым “смешанные размеры” (соединение ямбов с анапестами и хореев с дактилями) на практике не разрабатывались ни им самим, ни кем-либо другим. Самому Ломоносову в 1739 году казалось, однако, что именно смешанные ямбо-анапестические стихи – “наилучшие, велелепнейшие и к сочинению легчайшие”. Приведенный им пример таких стихов напоминает, на нынешний слух, тактовик – немного урегулированный чисто тонический стих:

На восходе солнце как зардится,Вылетает вспыльчиво хищный всток,Глаза кровавы, сам вертится,Удара не сносит север в бок.Господство дает своему победителю,Пресильному вод морских возбудителю,Свои что зыби на прежни возводит,Являет полность силы своей,Что южной страною владеет всей,Индийски быстро острова проходит.

Но главная заслуга Ломоносова, собственно, не в этих экспериментах, а в создании русского ямба и упорядочивании русского хорея. К этим размерам он относился поначалу даже слишком пуристически, считая употребление пиррихиев (то есть пропуск одного-двух положенных ударений в строке) возможным лишь изредка и только в песнях. В действительности без таких пропусков писать ямбом по-русски затруднительно. У самого Ломоносова уже в “Хотинской оде” появляются такие строки, как “И челюсти разинуть хочет”. Позднее он время от времени пытался писать идеально “правильными” ямбами, но в начале 1740-х годов постепенно отказался от таких попыток. Литературовед М. И. Шапир объясняет это политическими обстоятельствами: не пропуская ударения, невозможно было вставить в ямбический стих имя государыни “Елизавета”. Но таких длинных слов в русском языке много, особенно слов высокого штиля, милого сердцу Михайлы Васильевича. Догматизм в вопросах метрики не только вел бы к ритмическому однообразию, но и слишком сузил бы словарь.

Продолжая спор, начатый пометами на полях “Нового и краткого способа” и переводом Фенелона, Ломоносов настаивает на допустимости в русской поэзии мужских рифм и их чередования с женскими: “По моему мнению… подлость рифмов не в том состоит, что они больше или меньше слогов имеют, но что оных слова подлое или простое что значат”. К сожалению, мы практически не знаем тех ранних экспериментальных стихов, на основании которых Михайло Васильевич пришел к своим выводам. Только несколько отрывков счел он возможным включить в свое “Письмо”. Вот пример “вольного” трехстопного хорея:

Нимфы окол нас кругамиТанцевали поючи,Всплескиваючи руками,Нашей искренней любвиВеселяся привечалиИ цветами нас венчали.

Этот опыт (как и стихи Кантемира “К спящей полюбовнице”) родился, несомненно, из работы над переводами Анакреона[55]. Один такой перевод, выполненный, как и переводы Кантемира, белым стихом и относящийся к 1738 году, дошел до нас:

Хвалить хочю Атрид,Хочю о Кадме петь,А Гуслей тон моихЗвенит одну любовь.Стянул на новый ладНедавно струны все,Запел Алцидов труд,Но лиры звон моейПоет одну любовь.Прощайтеж нынь, вожди,Понеже лиры тонЗвенит одну любовь.

Ломоносов в Германии ходил по кабачкам и бегал за девушками и в то же время зачитывался Гюнтером – мастером любовной лирики и застольных песен. Все это должно было отразиться в творчестве. Но свою “легкую” поэзию Михайло Васильевич даже сохранять не стремился. Он был казенным, служилым человеком, а для государственных нужд из Гюнтера востребованной оказалась лишь “Ода принцу Евгению”. Ломоносов-поэт как раз воспевал “вождей” и пренебрегал любовью. Однако альтернатива всегда стояла перед его сознанием. Через двадцать лет автор “Разговора с Анакреоном” с горечью признается в этом себе самому.

В декабре 1739 года “Хотинскую оду” и “Письмо” привез в Петербург Юнкер. Академики заинтересовались ими больше, чем переводом из Фенелона. По свидетельству Штелина (сменившего в качестве профессора элоквенции Юнкера; в отличие от своего предшественника, Штелин читал и говорил по-русски), Корф отдал письмо и “Оду” на рассмотрение ему и Адодурову. Адъюнкт Адодуров, вместе с Тредиаковским и группой академических переводчиков (Иваном Ильинским, Иваном Горлицким и др.), входил, помимо прочих своих обязанностей, в так называемое “Российское собрание”, учрежденное Корфом и занимавшееся публичным чтением и разбором академических переводов на русский язык.

По словам Штелина, “мы очень удивлены были таковым, еще небывалым в русском языке размером”. Ода “была напечатана при академии, поднесена императрице Анне, роздана при дворе, и все читали ее, удивляясь сему новому размеру”. Тем временем Тредиаковский, которому труды Ломоносова тоже были даны на рецензию и который справедливо усмотрел в “письме” полемику со своими идеями, написал ответ. Но Адодуров и Иоганн Тауберт (новый адъюнкт, занимавшийся переводами с русского на немецкий), видимо, не согласные с контраргументами Тредиаковского и не одобрявшие его резкого тона (ведь ломоносовская ода уже была одобрена при дворе!), уговорили Шумахера “сего учеными ссорами наполненного письма для пресечения дальних, бесполезных и напрасных споров к Ломоносову не отправлять и на платеж денег напрасно не терять”.

Однако напечатана “Хотинская ода” в то время не была: Штелин опять напутал. Академия уже отметилась по поводу победы, выпустив “Эпикинион, или Песнь победительную” – опус профессора Харьковской славено-латинской коллегии Стефана Витынского, написанный по правилам “Нового и краткого способа…”. Про свой успех Ломоносов узнал, лишь вернувшись в Россию.

Глава пятая

Великая академическая смута

1

По пути в Россию, на корабле, с Ломоносовым случилось, может быть, самое необычное, поэтическое и печальное происшествие в его жизни.

Ему приснился сон. Он увидел маленький безымянный остров на Белом море, к которому однажды была прибита бурей “Чайка”. Он мог отчетливо разглядеть остатки гукора, потерпевшего крушение, и на прибрежных скалах – тело своего покинутого много лет назад отца.

Приехав в Петербург, Михайло пошел на биржу и без труда отыскал там архангельских знакомых, ведших свою торговлю. На расспросы о Василии Дорофеевиче они ответили, что тот прошлым летом[56] продал все свое имущество, оставил дочь на попечение родственников и отправился на долгий промысел в море. Больше никто его не видел.

Потрясенный Ломоносов решил, что отца надо искать на приснившемся ему островке. Сам он покинуть Петербург и поехать в Холмогоры не счел возможным, но “написал тамошним родным своим, поручив брату своему исполнить оное предприятие за его счет”. Видимо, не родному брату (доживи Иван Ломоносов, родившийся в 1722 году, до взрослого возраста, о нем были бы и другие упоминания), а кому-то из дальних родственников. В самом деле: следующим же летом денисовские промышленники, пристав к острову, нашли тело своего земляка, кормщика и хозяина Василия Дорофеева Ломоносова, на том самом месте, которое привиделось его сыну Михайле. Там они и предали прах старого рыбака земле.

Больше ничто не связывало Ломоносова-сына ни с его северной родиной, ни с прежней жизнью.

По прибытии в Петербург, 8 июня, Ломоносов немедленно явился к Шумахеру и был принят,