Сосруко любил своего отца, которого он узнал не так, как все дети, не в ту пору, когда качался в люльке, а поздно, когда уже владел мечом и конем. Чувствовал Сосруко, что разум не мог родить такой безрассудный обычай, такой бесчеловечный — сбрасывать стариков в пропасть. «Я и с чужим мне человеком не вправе так поступать, — думал, негодовал, мучился Сосруко, — так неужели я должен собственными руками столкнуть в пропасть родного отца, и только потому, что он обессилел под бременем годов?»

Но хорошо знал Сосруко, что нарушение обычая — позор, а позор для нарта — страшнее смерти. Печаль поселилась в душе Сосруко, и если бы нарты не ценили превыше всего Мать — начало живущего, рассердился бы Сосруко на Сатаней, которая не старилась от движения лет и по-прежнему сверкала юной прелестью. Но не только красавицей была Сатаней — была она и предвещательницей, и утешила она булатнотелого, ненаглядного сына:

— Не тоскуй, единственный мой, пришло горе — придет за ним и радость!

Сосруко не принял утешных слов матери. Он сплел из хвороста корзину, посадил в нее отца и поднял его на вершину Горы Старости. Там он приделал к корзине два огромных каменных колеса и сказал:

— Отправляю тебя, отец, на гибель. Не меня вини, а плохой нартский обычай. Прощай!

Дряхлолетний Урызмаг не произнес в ответ ни единого слова, и от этого предсмертного молчания стало еще тяжелее горе Сосруко. Он толкнул корзину, и она покатилась дорогой смерти. Все ближе и ближе она опускалась на своих каменных колесах к пропасти, все чаще и чаще билось в булатной груди сердце Сосруко.

У самого края пропасти корзина внезапно остановилась, зацепившись за пень. Ветер стал раскачивать ее над бездной. Белая борода Урызмага развевалась на ветру. Старик не выдержал, рассмеялся, и предсмертный смех отца испугал Сосруко еще больше, чем предсмертное молчание. Крикнул Сосруко с вершины горы:

— Отец, чему ты смеешься?

Урызмаг ответил, не переставая смеяться:

— Я подумал, что, когда ты одряхлеешь и твой сын сбросит тебя с Горы Старости, твоя корзина тоже зацепится, быть может, за этот самый пень. Разве это не смешно?

Простодушный смех отца, приговоренного к смерти, ранил Сосруко в самое сердце. Он спустился по уступам скал к отцу и сказал:

— Пусть нарты делают со мною что хотят, но я не отправлю тебя по дороге смерти!

— Если желаешь знать правду, сынок, — ответил, сидя в плетеной корзине, старик, — то я не очень большой охотник болтаться без дела в Стране Мертвых. Разумеется, верно то, что бесполезная жизнь хуже смерти. Но разве я уже не в силах принести людям пользу? Я не могу воевать, не могу пахать землю, не могу пасти стадо, не могу стрелять дичь, но я могу думать!

Сосруко вытащил отца из корзины, столкнул корзину в пропасть и под грохот ее каменных колес поднял отца на руки и отнес его в горную пещеру, сокрытую от людских глаз густым лесом. Положив отца на травяное ложе, он сказал Урызмагу:

— Отец, здесь и живи, живи тайно, чтобы никто не узнал о тебе, иначе нарты разгневаются на меня за нарушение обычая, обрекут на позор. А я каждую неделю буду приносить тебе пищу.

Так шло время. Урызмаг жил тайно в пещере, занимался тем, что думал, дремал, слушал пение лесных пташек. Сосруко приносил ему каждую неделю пищу, приготовленную умелыми руками златокудрой Сатаней.

Вы, слушающие нашу повесть, понимаете ли, что это значит — жить в одиночестве, жить тайно и думать? А понятно ли вам горе сына? Приходилось ли вам прятать отца в пещере и, чтобы никто не видел, приносить ему пищу? Выпадала ли вам на долю страшная участь — отправлять родного отца по дороге смерти? Много ли вы знаете о человеческих горестях? А что вам известно о радостях человеческих?

Были, были радости у нартов, и одна из радостей именовалась золотым яблоком. Удивительная яблоня росла в нартском саду. Весной она белела, как будто мать-земля, дородная кормилица, облила ее своим грудным молоком, а летом одно только яблоко созревало каждый день на дереве, и было это яблоко золотым. Да не в золоте было дело, а в том, что необыкновенное яблоко исцеляло людей от всякой болезни и залечивало любые раны.

Но вот стряслась беда: каждый день созревало на ветви яблоко, зрело весь день, а ночью кто-то его похищал. Утром созревало новое яблоко, но и оно исчезало ночью. Нарты поочередно стерегли яблоню, а вора поймать не удавалось. И вора нет, и яблока нет!

А надо сказать, что не просто было вору забраться в нартский сад, ибо сад был огорожен оградой из оленьих рогов, и так высока была ограда, что не всякая птица могла перелететь через нее.

Сосруко приносил отцу в пещеру не только пищу, приносил ему каждую неделю и всякие новости, чтобы знал старик, что творится в Стране Нартов. Рассказал Сосруко и о пропаже золотых целительных яблок. Урызмаг выслушал рассказ, подумал, сказал сыну:

— Я знаю, как помочь нартам, как спасти золотые яблоки. Пусть тот, кто стережет дерево, метнет из лука стрелу в голубку, которая перелетит через ограду, а когда он ранит птицу и та улетит, пусть он сперва соберет в платок капли запекшейся крови, а потом пойдет по кровавому следу. Пусть он отыщет ту, которую ранил, пусть приведет ее в Страну Нартов. Тогда перестанут пропадать золотые яблоки.

Сосруко, придя на Хасу нартов, спросил у главы пиров и бесед, у Назрена Длиннобородого:

— Кому сегодня черед стеречь яблоню?

— Юноша Ахса́ртаг будет сегодня сторожить в нартском саду, — ответил, тяжело вздыхая, Назрей Длиннобородый. — Да что толку в стороже, все равно не убережет он яблоко.

— Я помогу советом, — сказал Сосруко и повторил слова Урызмага, выдав их за свои собственные: не мог же он признаться нартам, что нарушил обычай, что не сбросил Урызмага в пропасть в плетеной корзине!

Решили нарты поступить, как посоветовал Сосруко. И вот, едва забелело утро, увидел юноша Ахсартаг, стороживший сад, что поверх оленьих рогов ограды пролетела голубка, опустилась на ветви яблони, и целительное яблоко засверкало золотым невиданным сверканием. Не успела голубка клюнуть яблоко, как Ахсартаг пустил из лука стрелу, и стрела ранила голубку в шею. Птица улетела, роняя алые капли крови. По земле протянулся кровавый след.

Ахсартаг, как советовал Рожденный из камня,