презирают её, маскируя эти чувства фальшивой заботой, как повар маскирует базиликом несвежее мясо в супе. Здесь чествуют чистоту и целомудренность, но при этом обставляют любовь таким количеством уродливых ритуалов и правил, что та превращается в злую насмешку над самой собой. Здесь восхваляют Слово Господа, но видят в нём самом не Спасителя, а тучного генерал-губернатора в золотом терновом венке, который готов облагодетельствовать своим расположением фаворитов лишь за то, что те безропотно соблюдают сложные правила этикета. Здесь чувственности безжалостно обрезают ветки, точно дикому дереву, пока она не превратится в колючий и уродливый корень чопорности. Здесь лицемерно осуждают чужие пороки, пестуя собственные, здесь…

Уилл осёкся, захлебнувшись резким порывом ветра, и, видимо, не нашёл в себе сил продолжить, лишь тяжело дышал, отвернувшись к окну.

Там, за окном, простирался Редруф во всей своей тяжеловесной каменной монументальности — огромный, невозмутимый, излучающий прохладную мраморную вежливость бесчисленными ликами своих фасадов, исполненный достоинства, степенный и основательный.

Он похож на старого генерала, подумал Лэйд, застревая взглядом в изящных чугунных завитушках вывесок и указательных знаков. Если Шипси — насмешливая бесцеремонная девица, хлещущая шампанское прямо из бутылки, Редруф — почтенный отставной генерал. Старый истукан, до скрипа затянутый в форменное первосортное сукно, сохраняющий на лице блаженно-вежливую гримасу и покрытый таким слоем пудры и румян, что кожа, кажется, вот-вот треснет, точно восковая маска.

Дороги здесь были широкими и ровными, не чета тем закоулкам, которые именовались улицами в Миддлдэке или Шипси, однако заполнены они были преимущественно кэбами на конной тяге и ландо. Тут, в Редруфе, чтили старомодный викторианский уклад, для которого перхающий и кашляющий на ходу локомобиль служил скорее возмутителем спокойствия, чем средством передвижения. Впрочем, если по пути им и встречался локомобиль, это было не облезший дребезжащий механизм, похожий на умирающего осла, вроде того, на котором они двигались, а мягко катящийся на каучуковых шинах «Фодэн», лакированный и похожий на майского жука, или стремительный спортивный «Торникрафт», чьи резкие формы словно нарочно были созданы для того, чтоб вспарывать ветер.

— Кэбмэн, к «Эгерии», — приказал Лэйд, пытаясь не замечать скрипа изношенных рессор, от которого свербело в затылке, — Как не знаешь «Эгерию»? Во имя Монзессера, как можно не знать лучший ресторан в городе?! Ох, дьявол. Кати прямо, на следующем повороте налево и дальше снова прямо, пока не увидишь облицованное зеркалами здание с каменными дамами на фронтоне. Тоже мне кэбмэн…

Кажется, ему передалось раздражение Уилла, косившегося на окружающие пейзажи так, точно они проезжали не респектабельные районы Редруфа, сплошь из мрамора и стекла, а угрюмую фабричную застройку Коппертауна из ядовито-красного кирпича.

Афишные тумбы своей тяжеловесной монументальностью напоминали ему береговые форты со снятыми орудиями и брошенные обслугой. Обильно украшенные фасады домов — искусственными зубами, мраморный блеск которых скрывал за собой гнильё старых челюстей. Недвижимые швейцары в их форменных мундирах, занявшие свои посты в дверях гостиниц — оккупационной армией какой-то неизвестной страны, подчинившей себе город.

А ещё здесь почти не было привычных ему лавок, а магазины из-за своих огромных витрин и обильного декора напоминали безжизненные художественные галереи, залитые неживым гальваническим светом. Наверно, потому мне и неуютно тут, подумал Лэйд, кроме того, голод подстёгивает воображение.

Он кашлянул, привлекая внимание Уилла.

— Видите тот трёхэтажный особняк на углу?

— Ещё бы.

— Вообразите себе, внутри этого изящного строения расположено шесть огромных несгораемых сейфов — из бронированной стали и с новейшими патентованными замками. Пожалуй, тут есть чему позавидовать даже гномам, обитающими под Треднидл-стрит[63]!

— Это какой-то банк?

— Нет, это обычный дом. Дом мистера Гобсека. Вы слышали о Гобсеке, Уилл?

— Я… Кажется, нет. Не припоминаю.

Лэйд мысленно поморщился. Может, Уилл и знаток по части живописи, но касательно литературы его образование, кажется, зияло пробелами более широкими, чем устье Темзы. А может, его пренебрежение заслужила лишь французская литература?[64]

— На самом деле его звали не Гобсек, а Гобсон. Джон Гобсон. Но так уж повелось, что все в округе звали его Гобсек. Он, видите ли, тоже был ростовщиком.

Лицо Уилла не относилось к числу тех, на которых всякое чувство читается отчётливо, как с книжного листа, но у Лэйда был богатый опыт по этой части. Плох тот лавочник, который не знает, о чём думает его покупатель. Потому он явственно ощутил недоумение Уилла.

— К чему вы мне это рассказываете, мистер Лайвстоун? Я никогда не имел дела с мистером Гобсеном… Гобсоком…

— Смею напомнить вам, Уилл, мы здесь не для того, чтобы любоваться шедеврами георгианской архитектуры, тем более, что ни меня, ни вас они, кажется, не вдохновляют. Мы здесь, чтобы изучать человеческие души, одержимые грехом чревоугодия и заточённые в третьем круге Ада. А раз так, я не могу не поделиться одной поучительной историей, которая пришла мне на память при виде дома мистера Гобсона.

— В таком случае охотно выслушаю её.

— Мистер Гобсон-Гобсек был ростовщиком. Говорят, он был большим специалистом по экономической части и даже когда-то преподавал в лондонском университете.

— Вы хотите сказать, он не был урождённым подданным Нового Бангора?

— Не знаю, — вынужден был признать Лэйд, — Может, и был, теперь уже у меня нет возможности установить это. Как бы то ни было, тут, на острове, он смог использовать свой несомненный талант к огромной для себя выгоде. Ростовщики бывают всякие, мне, например, доводилось быть знакомым с ростовщиками, с которыми джентльмену не предосудительно было бы вместе поужинать или покидать карты.

Уилл коротко кивнул.

— В Библии упоминается мытарь Закхей. Праведный человек, принявший в своём доме Иисуса Христа и…

Лэйд дважды провёл указательным пальцем по левой брови и лишь по недоумённому лицу Уилла понял, что остался им не понят. Неудивительно — этим жестом полли Нового Бангора обычно демонстрировали насмешливое возражение, которым не желали оскорбить собеседника. Известный всем в Хукахука, для Уилла он был столь же непонятен, как и характерные черты дикарской раскраски.

Лэйду пришлось изобразить на лице усмешку — куда более интернациональную гримасу, имеющую хождение среди воспитанных людей.

— Это не про Гобсона. У того сам Сатана не дождался бы стакана воды в дождливый день. Необычайно скаредный был человек. Во мне самом сложно заподозрить мецената, но Гобсон… Это был человек отчаянной, невообразимой жадности.

Поверьте мне, проще было забрать у голодной собаки суповую кость, чем у этого человека — пенс, попавший ему в руку. Он начал с самых низов, ссуживая деньгами опустившихся рыбоедов, покрывающихся чешуёй и готовых продать бессмертную душу за несколько капель рыбьего жира и, видимо, вёл дела столь ловко, что уже через несколько лет сделался из безвестного проходимца с дырявым чемоданом одним из богатейших ростовщиков на всём острове. Да, сэр, этот человек умел делать деньги. Тратя несчастный фартинг, он неизменно зарабатывал на