Ольга проводила ее взглядом и, опомнившись, проверила, не стерся ли номерок на ладони. Там же, возле криво начерченных чернильным карандашом цифр, на пальцах алел свежий ожог. Поспешно спрятав руку обратно в варежку, она уставилась на сугробы: от вида заснеженного города в душе просыпался истинно детский восторг, вспоминались годы, когда, еще совсем маленькая, ждала отца из поездок, какую радость испытывала по его возвращении. Теперь, пожалуй, самой большой радостью она бы назвала то мороженое летом, не раз разделенное с Колькой на двоих. Отца тоже хотелось угостить чем-нибудь вкусным, добрым, радостным… Порадовать или задобрить. Ольга планировала испечь курабье, если удастся достать еще и масла. Отец ведь никогда бы не признался, что за время своей экспедиции соскучился не только по дому, но и приличной пище. И, конечно, по Ольге тоже, – хотелось думать, что его слова правдивы, вот только действия говорили об обратном. Казалось, она теперь его раздражала одним своим существованием.

В такие моменты Ольга даже радовалась, что квартира у них с отцом отдельная, не коммуналка. Были бы на кухне вечно снующие другие домочадцы, – как знать, надолго ли у отца хватило бы на них терпения. Но в душе она все же завидовала Кольке, никогда не испытывавшему такого одиночества, а может, просто уже мечтала о семье. Отец к разговорам о браке относился с прохладой: «У человека в жизни должна быть цель», – говорил он, все прочее же называл буржуазными пошлостями. И тем не менее Ольга видела, как на миг загорелись его глаза, когда они с Колькой накануне приволокли с базара небольшую колючую елочку. Ольге эти традиции были не так близки, как отцу, рожденному до революции. Иногда даже удивляло то, как он объяснялся, вспоминая совсем иную жизнь, однако происхождение свое никогда не выделял. Один только раз маленькая Оля слышала от него историю о веселых Царицынских гулянках на тогда еще «Скорбященской» площади. Но вот площади этой, как и прежней власти, давно не существовало – на ее месте комсомольцы высадили саженцы, и, теперь зеленая летом, площадь стала зваться Комсомольским садом. А вот елки (только не рождественские, а новогодние) снова возвращались в дома, на макушки теперь водружались красные пятиконечные звезды, на ветки вешались шары и игрушки из картона и ваты, а еще бусы, стеклянные и блестящие. У Верховенских тоже такие появились – их этим утром принес в длинной коробке Колька.

– Не на шею, так на елку! – весело заявил он, расправляя длинные нити, которые мгновенно запутались в его слишком больших и неуклюжих пальцах.

Ольга засмеялась, подбежала к нему, бросив наблюдать за кофейником, и принялась помогать. Ей так нравилось, что вся семья – ведь их уже можно и так называть – была в сборе: Колька заглянул перед сменой, отец как раз собирался в управление, дочитывая за столом «Правду» в ожидании кофе.

– И где же ты их раздобыл-то? – смеялась Ольга. – Лидочка говорит, не достать нигде!

Он хитро прищурился, обернулся на отца и пальцем поманил Ольгу к себе ближе, собираясь шепнуть какой-то секрет, пока тот не видит. Она шагнула к нему, все еще держа бусы, которые и не думали распутываться и оттого звонко гремели, как вдруг Колька обхватил ее лицо ладонями и быстро прижался губами к губам:

– Попалась!

– Ай! Озорник ты, Колька! – вскрикнула она от неожиданности, чувствуя, как зарделись щеки. Отец тут же отложил газету и недовольно буркнул:

– Чего шумите, молодежь? Устроили тут цирковое представление, звените, гремите! Не шапито тут вам и не филармония.

Колька смущенно отошел к елке, а Ольга надулась, стала дальше расправлять бусы молча и с особым остервенением.

– И убери эти стекляшки, голова от них трещит хуже, чем от пионерского рожка.

Сомнение больно кольнуло в девичьей груди: если музыку и всякую самодеятельность отец и раньше не жаловал, даже подаренный наркомом патефон разрешал заводить только в свое отсутствие, то хотя бы уж к пионерии всегда относился довольно симпатично. Чем ему горн и бусы не угодили, Ольга так и не смогла понять, ушла на кухню, чтобы не мешать, и даже на Кольку не посмотрела – до того пристыдилась.

На кухне так же возмущенно шипел примус, из кофейника валил дым, а стол вокруг покрылся черными горелыми пятнами. Ольга всплеснула руками, схватила, не подумав, турку и тут же уронила вместе с ней на пол и бусы. Вскрикнула, почувствовав, как пальцы засаднило от ожога, а следом вбежавший на шум Колька хрустнул стекляшками, раздавив свой подарок. Когда они навели порядок на кухне, отца в комнате уже не было – ушел, не попрощавшись и так и не дождавшись своего кофе.

Весь день до самого вечера Ольга вспоминала то, как они с отцом расстались на неприятной ноте, а Колька сделался мямлей и даже слово ему поперек не сказал, лишь виновато собрал уцелевшие стекляшки обратно в коробку и спрятал подальше от родителя. Напрасно искала она в нем опоры и поддержки, Колька ее успокоил, обнял, но настроение так и не улучшалось, а потому, прощаясь до следующего вечера, они договорились сходить в кино – «Тракториста» перед праздниками снова крутили, и билеты выдали всей Колькиной заводской бригаде. И теперь, проведя весь рабочий день словно в лихорадке от предчувствия чего-то дурного, Ольга все гадала, выполнил ли Колька ее утреннюю просьбу и перепрятал ли камень понадежнее. Ведь в плохом настроении отца проще было винить что угодно, да даже тот злополучный камень, чем себя. И хотя Ольга никогда ни в какую чертовщину не верила, себя винить все-таки выходило неправильно и слишком уж горько.

Во дворе было темно, Ольга даже споткнулась, балансируя на раскатанной дорожке льда с тяжелыми авоськами в обеих руках: купила крупы, овощи на винегрет, отстояла-таки очереди за сахаром и маслом. Колька обещал еще настоящего «Шампанского» к столу – тоже презентовали с завода, – поэтому вино брать не стала, только ситро. Бутылочки весело гремели, пока она пробиралась по припорошенной дорожке к двери подъезда, и оттого, что старательно глядела под ноги в кромешной темноте, в последний момент заметила словно выросший из мрака черный автомобиль и тут же в ужасе отшатнулась. У двери курил человек в длинном шерстяном пальто и фуражке, надвинутой на самый лоб, так что только огонек папиросы ярко горел, словно зависнув в