Шрифт:
Закладка:
Когда несчастный солдат опустился на колени, проклиная Гражданскую войну, птичка, звонко певшая на дереве у него над головой, замолчала и, окруженная алыми закатными лучами, тихо улетела прочь в мрачную лесную чащу. На вечерней перекличке в лагере федералов Уильям Грейрок не отозвался на свое имя, и больше его никто не видел.
Джордж Терстон
Джордж Терстон был первым лейтенантом и адъютантом при штабе полковника Бро, командира бригады федеральных войск. Полковник Бро, будучи старшим по званию, принял на себя временное командование бригадой после тяжелого ранения бригадного генерала, которого отправили в отпуск, на лечение. По-моему, раньше лейтенант Терстон служил в полку у Бро, в штабе которого наверняка остался бы, доживи он до возвращения бригадного генерала. Адъютанта, чье место занял Терстон, убили в бою. Назначение Терстона стало единственным изменением в штабе после смены командования. Мы его недолюбливали за необщительность. Впрочем, последнее больше замечали другие, а не я. И в лагере, и на марше, и в казармах, и в палатках, и на бивуаке я, будучи инженером-топографом, работал без устали. Весь день я проводил в седле, полночи чертил карты. Работа была рискованной. Чем ближе мы подходили к вражескому расположению, тем более ценными становились мои полевые наброски и карты, которые я рисовал на их основании. В таком деле человеческая жизнь считалась мелочью по сравнению с возможностью нарисовать дорогу или найти мост. Иногда на укрепленные пехотные заставы посылались целые кавалерийские эскадроны, с тем чтобы за короткий промежуток между атакой и неизбежным отступлением я мог нанести на карту брод или пометить перекресток двух дорог.
В английском и валлийском захолустье с незапамятных времен сохранился обычай «отбивания границ» прихода. В определенный день года все жители деревень выходят из домов и, выстроившись друг за другом, идут по границе прихода, переходя от одной вехи к другой. В самых важных местах мальчишек порют розгами, чтобы они запомнили границы своей родной земли даже после смерти. Их окружают большим почетом. Наши частые вылазки против застав конфедератов, патрулей и разведывательных отрядов имели, кстати, ту же образовательную ценность; они навсегда закрепляли в моей памяти яркую картину местности. Такая картина часто заменяла собой эскизы, которые приходилось набрасывать под треск карабинов, звон сабель и цокот копыт. Наблюдения, сделанные в ходе таких ожесточенных стычек, были вычерчены кровью.
Однажды утром я во главе отряда готовился к вылазке более рискованной, чем обычно. Вдруг ко мне подскакал лейтенант Терстон и спросил, не против ли я того, чтобы он меня сопровождал, – полковник дал ему разрешение.
– Совсем не против, – довольно ворчливо ответил я, – но в каком качестве вы поедете? Вы не инженер-топограф, а моим эскортом командует капитан Берлинг.
– Я поеду как зритель, – ответил Терстон.
Сняв портупею и достав из кобуры пистолеты, он передал их денщику и велел отвезти в штаб. Я сразу понял, что ответил грубо, но, не придумав, как извиниться, промолчал.
В тот день мы наткнулись на целый вражеский кавалерийский эскадрон, усиленный артиллерийским орудием, которое обстреливало целую милю дороги, по которой мы наступали. Мой эскорт вступил в бой по обе стороны от дороги, в лесу. Один Терстон остался посреди дороги, которую каждые несколько секунд накрывал град картечи. Он отпустил поводья и сидел в седле прямой, как палка, скрестив руки на груди. Довольно быстро его сбили; коня разорвало на куски. Я наблюдал за ним с обочины дороги, отложив карандаш и блокнот, забыв о долге. У меня на глазах он медленно высвободился и встал. В тот миг пушка перестала стрелять. На дорогу вылетел крепкий солдат-конфедерат на лихом коне. Он летел как молния, размахивая саблей. Увидев его, Терстон выпрямился в полный рост и снова скрестил руки на груди. Он был слишком храбрым, чтобы отступить, повинуясь приказу, а из-за моей недавней грубости он остался без оружия, он ведь поехал зрителем! Еще миг – и его разрубили бы пополам, но, к счастью, пуля попала в нападавшего. Он находился так близко к Терстону, что труп упал прямо к его ногам.
В тот вечер, нанеся на карту мои поспешные заметки, я нашел время для того, чтобы извиниться перед ним; кажется, я прямо и грубо признался, что говорил, как злобный идиот.
Через несколько недель часть нашей армии пошла в наступление на левом фланге противника. Нам пришлось атаковать неизвестные позиции, расположенные в неизведанной местности. Атаку возглавляла наша бригада. Дорога была такой разбитой, а заросли вокруг нее такими густыми, что все кавалеристы, в том числе командир и штабные, вынуждены были спешиться. В схватке Терстона отрезали от остальных. Мы нашли его, тяжелораненого, лишь когда взяли последние укрепления врага. Несколько месяцев он провел в госпитале в Нашвилле (Теннесси), а после вернулся к нам. О своем неудачном приключении он говорил мало; обмолвился лишь, что заблудился, забрел за линию фронта, и его подстрелили. Но от одного из тех, кто взял его в плен – позже мы, в свою очередь, взяли в плен его самого, – мы узнали подробности.
– Мы залегли, видим – он идет прямо на нас, – сказал пленный. – Вся рота тут же вскочила на ноги. Мы прицелились. Стволы упирались ему в грудь. «Бросай саблю и сдавайся, проклятый янки!» – крикнул кто-то из командиров. А он посмотрел на наши ружья, скрестил руки на груди, не выпуская из правой руки саблю, и так с вызовом говорит: «Не сдамся». Если бы мы все выстрелили, его разорвало бы в клочья. Некоторые из нас не стреляли, например я; ничто не могло бы меня заставить.
Человек, который хладнокровно смотрит смерти в лицо и отказывается уступить, невольно вызывает уважение. Не знаю, о чем думал Терстон, когда стоял против целой роты врагов, скрестив руки на груди. Однажды в столовой, в его отсутствие, наш интендант, который после выпивки начинал сильно заикаться, предложил другое объяснение:
– Т-так он п-побеждает п-природное желание уб-бе-жать.
– Что?! – возмутился я и привстал. – Хотите сказать, что Терстон
