– Б-будь он т-трусом, он н-не п-пытался бы п-победить т-трусость, а б-будь он здесь, я бы не п-посмел говорить об этом, – примирительно отозвался интендант.

Этот бесстрашный человек, Джордж Терстон, погиб странной, нелепой смертью. Мы разбили лагерь в роще, где росли высокие деревья. К верхней ветке одного из деревьев какой-то отважный верхолаз прикрепил два конца длинной веревки. Получились высокие качели размахом футов в сто. Тот, кто не пробовал ринуться вниз с высоты пятидесяти футов по огромной дуге, взмыть вверх на такую же высоту, застыть на один миг в верхней точке и, преодолевая головокружение, с огромной скоростью нестись назад, не способен понять, насколько ужасно подобное развлечение для новичка. Однажды Терстон вышел из палатки и спросил, как нужно качаться, чтобы взлететь повыше. Все остальные уже развлекались подобным образом. Терстон быстро всему обучился и вскоре раскачивался выше, чем осмеливались самые опытные из нас. При одном взгляде на него кружилась голова.

– Ост-тановите его, – сказал интендант, медленно выбираясь из палатки-столовой, где он обедал. – Он н-не знает, что, если раск-качается еще выше, его сбросит.

Терстон раскачивался с такой амплитудой, что на концах все растущей дуги его тело, стоящее на качелях, приходило почти в горизонтальное положение. Если бы он раскачался еще сильнее и сделал «солнце», пролетев над веткой, где была закреплена веревка, ему пришел бы конец. Он полетел бы вертикально вниз, а веревку вырвало бы у него из рук. Все понимали, как он рискует; все кричали, чтобы он перестал раскачиваться. Он же с шумом, напоминавшим шум пушечного ядра, пролетал мимо нас по страшной дуге. Какая-то женщина, стоявшая поодаль, потеряла сознание и упала, но никто не обратил на нее внимания. Обитатели соседнего лагеря толпами сбегались посмотреть на него, и все что-то кричали. Вдруг – Терстон находился в верхней точке – все крики разом смолкли.

Терстон и качели разделились – вот и все, что можно было увидеть снизу; обе его руки выпустили веревку. Легкие качели полетели назад; его тело подбросило вперед и вверх. Хотя прошел, наверное, всего миг, он показался нам вечностью. Я крикнул – а может, мне показалось: «Боже мой, неужели он так и не остановится?!» Он пролетел близко от ветви дерева. Помню, какую радость я испытал при мысли, что он схватится за ветку и спасется. Я думал о том, выдержит ли ветка его вес. Он пролетел над веткой; снизу я отлично видел его силуэт, четко очерченный на фоне голубого неба. Даже сейчас, через много лет, я отчетливо помню человеческую фигуру высоко в небе – прямую, с поднятой головой, с прижатыми друг к другу ногами, а руки… его рук я не вижу. И вдруг, с ошеломляющей внезапностью и скоростью, он перевернулся и камнем полетел вниз. Все снова закричали и инстинктивно бросились вперед. Перед нами что-то вращалось; мы различили ноги. Потом послышался ужасный звук удара о землю. Земля содрогнулась. Многим из тех, кто не раз видел смерть в самых ужасных ее проявлениях, стало дурно. Многие, пошатываясь, уходили с места происшествия; кто-то, не в силах устоять, садился на землю или прислонялся к деревьям. Смерть подло воспользовалась своим преимуществом; она применила незнакомое оружие; испугавшись, придумала новый план. Мы не знали, что у смерти имеются такие ужасные средства, что она способна быть такой отвратительной.

Тело Терстона лежало на спине. Одна нога, которую он как будто подогнул под себя, была сломана выше колена; кость вонзилась в землю. Из распоротого живота вывалились внутренности. Шея была сломана.

Руки были плотно скрещены на груди.

Убит под Ресакой

Лучшим солдатом в нашем штабе считался лейтенант Герман Брейл, один из двух адъютантов. Не помню, где его нашел генерал; кажется, его перевели из какого-то Огайского полка. Никто из нас его раньше не знал, да и странно было бы, если бы мы знали, так как не было среди нас двоих из одного штата и даже из соседних штатов. Кажется, генерал считал, что служба при его штабе – отличие, которое надлежит присваивать благоразумно, дабы не порождать местнических раздоров и не угрожать целостности той части страны, которая еще составляла единое целое. Он не брал к себе даже офицеров, служивших под его началом. Вместо того он набирал адъютантов в других бригадах. В подобных условиях заслуги человека должны были быть поистине выдающимися, чтобы о них узнали его родные и друзья; к тому же «рупор славы» уже слегка охрип от собственного красноречия.

Лейтенант Брейл, шести с лишним футов роста, был великолепно сложенным блондином с серо-голубыми глазами. Обычно обладателей таких глаз считают необычайно храбрыми. Поскольку он почти всегда ходил в полной форме, даже в бою, когда большинство офицеров стараются одеться не так приметно, он являл собою очень яркую фигуру. Что еще можно о нем сказать? Он обладал манерами настоящего джентльмена, головой ученого и сердцем льва. Ему было около тридцати лет.

Вскоре все мы не просто преисполнились восхищения, но и полюбили Брейла. Но в первом же бою после того, как он к нам присоединился, в бою у Стоун-Ривер, мы с искренней тревогой заметили, что он обладал одним весьма нежелательным, тем более для солдата, качеством: он очень гордился собственной храбростью.

На протяжении всей той страшной битвы, когда приходилось драться на хлопковых полях, в кедровых рощах или за железнодорожными насыпями, он никогда не прятался, кроме тех случаев, когда генерал строго приказывал ему идти в укрытие. У генерала же часто находились заботы поважнее, чем жизнь его штабных офицеров – или тем более жизнь его солдат.

Во всех последующих сражениях, в которых участвовал Брейл, происходило то же самое. Он сидел на коне, словно конная статуя, под градом пуль и картечи, на самых открытых местах – более того, оставался на месте даже там, где долг призывал его отступить или позволял остаться в безопасном месте. Без особых усилий и без всяких дополнительных выгод для своей репутации он вполне мог прислушаться к здравому смыслу и в короткие промежутки между рукопашными схватками находиться в относительной безопасности, насколько это возможно на поле боя.

Даже если спешивался, по необходимости или из почтения к командиру или сослуживцам, он вел себя точно так же. Бывало, стоял, как скала, посреди поля, в то время как остальные офицеры и солдаты прятались в укрытии. Офицеры более опытные, старше его и по возрасту, и по званию, к тому же славившиеся своей невозмутимостью, укрывались за