Шрифт:
Закладка:
Вдруг при слове БОГ Лео начинает размашисто креститься. Удивлению моему нет границ, я даже забываю о нашем занятии. Сама я креститься не умею, не знаю, есть ли Бог. Взволнованная, я спрашиваю об этом Лео, который радостно и разумно, даже авторитетно, ибо речь идет о понятных ему вещах, уверяет: «Да! Есть! Оший!» — и при этом с размаху бьет себя по накладному карману рубахи, из которого у него всегда торчит уголок какого-то листка. Я была уверена, что это клочок бумажки с адресом, написанным его матерью Лизой на всякий случай. «Покажи», — говорю я Лео. Он вытаскивает вчетверо сложенный листок, на нем круглым почерком написана молитва «Ко Ангелу-Хранителю». В глаза мне бросаются строчки: «Которыма очима, Ангеле Христов, воззриша на мя, оплетшася зле во гнусных делех?..» Несколько секунд я перечитываю эти слова, стараясь понять смысл. Лео, радостно отбросив карандаш, разражается объяснениями: «Летает! Да! Смотрит на Лео! Любит Лео!» В его голосе проступают слезы. «Любит?» — переспрашиваю я. «А! Любит!» — энергично старается развеять мои сомнения Лео. «Это твоя мама написала?» — «Мама. Бог. Ангел. Все любят Лео». Он истово крестится. Вздохнув, я кладу его молитву обратно в кармашек. Лео пишет «Б» и снова взволнованно крестится. Он пишет то «А», то «Б» и крестится. Может, он прав, что крестится на эти танцующие буквы?
— Не нужно это... — На веранде появляется мать Лиза, худая, длинная, с привлекательным скуластым лицом. Она держит голову набок, как и Лео, как будто они оба все время к чему-то прислушиваются. — Не трудитесь, он все равно забудет.
Лиза, единственная во дворе, всегда обращается ко мне на «вы». В свободное от работы в магазине время она ходит прибираться к соседям, мыть окна, стирать, купать лежачих больных. Люди ее жалуют, потому что берет она за свой труд немного, с больных — вообще ничего. Даже серебряную ложку не взяла у сумасшедшего старика Онучина, который во время войны работал на продовольственном складе и выменивал продукты на кольца, сережки, браслеты, а своего сына морил голодом. Лиза и к нему обращается на «вы», хоть он сумасшедший и ей, единственной, не выкрикивает на улице в лицо, как каждому встречному: «Иосиф похоронил Иакова, Иаков похоронил Исаака, Исаак похоронил Авраама...» Брызжа слюной, Онучин пытается дать времени обратный ход, чтобы похоронить человечество в Адаме.
Лео пишет «В» и начинает размашисто креститься на новую букву. Лиза осторожно удерживает его руку. С помощью Лизы мне открывается небольшой педагогический секрет: Лео надо все время хвалить, и тогда он будет работать с удвоенным усердием. Стало быть, Лео тоже подвержен некоторым нашим слабостям. Молодец, Лео. Лео умница. Какая красивая «В» у Лео. Лео скоро всем нам будет писать письма!
Мы с Лео выходим на улицу. На крыльце стоит беременная Светка, смотрит направо-налево, поглядывает на север и на юг, высматривая своего напроказившего женишка, не идет ли виноватым заплетающимся шагом студент-машиностроитель, залёточка. Моя бабушка при каждом удобном случае добродетельно ее осуждает: «Чего теперь высматривать, когда до себя допустила». Я приостанавливаюсь, держа за руку Лео. Я немного стесняюсь ее живота. Светка старше меня всего на полтора года, но совсем взрослая женщина. Разговаривая с ней, я стараюсь дать ей понять, что ее безмужний живот в моих глазах — обычное дело, но Светка не понимает моей деликатности, ей и самой кажется, что это дело обычное: мать ее дважды рожала без мужа и Лиза нагуляла Лео неизвестно от кого, но муж все-таки желателен, а как же. Обычно я приветствую ее одной и той же шуткой:
— Ты еще не родила?
— Еще нет, — серьезно отвечает Светка. Мы обе склоняем головы над ее большим животом.
— Можно попробовать?
— Тронь, — усмехается Светка. — Он спит сейчас.
Точно боясь ожечься, касаюсь пальцем ее живота.
— Мальчик, наверное.
— Если будет парень, — строит планы Светка, — отдам его в фигурное катание. А девочку в музыкальную школу. Чтобы играла, как ты.
— А как — тебя тошнит?
— Дурочка. Кого же тошнит на девятом месяце? Это вначале. Уже большой ребенок, скоро родится. Хоть бы в отца пошел, отец краси-ивый! — с гордостью говорит Светка, затем отворачивается от нас: — Ты отведи Лео. Мне нельзя в моем положении долго на него смотреть, а то Бог знает кто может родиться.
Мы с Лео поспешно сходим с крыльца, чтобы у Светки не родился Бог знает кто.
Мы идем мимо квасной бочки, которую опекает наш тополь, мимо очереди покупателей с бидонами (жарко!), мимо деревянных ворот, железных оград, ажурных решеток, сплошь оплетенных диким виноградом, глубоких, гулких арок, укрывших отступившую ночь, мимо развешанного в глубине дворов сохнущего белья (оно снится к разлуке), качелей во дворах, гамаков, курятников, сараев с ржавыми велосипедами, деревянных колод, на которых осенью попеременно рубят то дрова, то капусту, старых диванов, выставленных на просушку, круглых столов с игроками в подкидного, пузатых шифоньеров с шубами и пальто, надушенными нафталином, этажерок со случайными, незабвенными книгами, иконостаса лиц на стенах, как всегда умерших, как всегда прекрасных... Мы сворачиваем на Кировскую и по ней спускаемся к набережной.
Река поблескивает из-за крыш и деревьев — ее тема с каждым шагом нарастает, усиливается, отдельные разрозненные мотивы сливаются в густеющую мелодию с вариациями. Тело с каждым шагом все больше утрачивает вес. Что-то странное есть всегда в спуске к реке. Она преграждает тебе путь, но ты стремишься, забывая про все, к этой блистающей преграде, к этой рябящей от ветра прохладе. Мы идем по набережной вдоль литых решеток, разделенных цепями. Через каждые сто метров стоят чугунные тумбы с буквами на них, складывающимися в чугунную надпись: «Акцiонерное общество Пастухова. 1898 год». Наверное, прежде к ним пришвартовывались пароходы пароходного общества
