у ребенка, такая чистая, как ручеек. И вот мы же циничные такие, мы же пришли из жизни, у нас говоришь одно, а думаешь другое. И вдруг ты начинаешь понимать, что так жить нельзя. Начинаешь подражать батюшке, начинаешь как-то стараться искать эту тишину, простоту.

Я помню, как мы одинаково разговаривали все, нас прямо определяли, что мы рыльские, как-то по батюшкиному, у нас уже как-то интонация батюшкина была, мы как его дети все были такие. Чувствовалось, что мы как одна семья. И люди, живя с ним, преображались, причем батюшка-то их не воспитывал, никаких епитимий не было, никаких поклонов не было, никаких там этих хлеба и воды — ничего этого не было, и я этого что-то не помню никогда. Я помню только, что вот всегда какое-то было, придешь:

«Батюшка, ну я там…» — «Ну иди поисповедуйся, иди, иди! Поисповедуйся тихонечко». Так скажет, и все, пойдем на исповедь.

Я человек веселый, как сейчас говорят, позитивный, пошутить люблю. А раньше я была необщительной, не особенно умела отношения строить. В монастыре что-то переменилось, как-то я проще стала, мне с людьми стало проще. Я помню, приехала в монастырь, а меня позвали с одного скита, и я разговариваю, разговариваю, разговариваю. Вдруг меня с другого скита позвали — я тут бросила, туда побежала разговаривать. Потом там поговорила-поговорила, меня опять туда позвали, я опять. А батюшка за этим вроде бы наблюдал, а вроде и нет. Я к нему подошла, а он мне говорит: «Матушка, ты знаешь такую песенку: оба парни бравые, оба хороши…» Ой, мне так стыдно стало! «Батюшка, простите меня, пожалуйста!» И знаете, что он мне эту песню спел на всю жизнь.

Мой путь, мой монастырский путь — я просто сейчас вспоминаю, насколько батюшка был великодушен и насколько как он нас всех понимал, как он нас всех не то что там прощал — он нас просто принимал, какие мы есть. Как мать — она не прощает, она просто любит, и все. Она не то, что там «я тебе прощаю, сынок, или прощаю, дочка» — она просто любит ребенка такого, какой он есть. Он нас любил такими, какие мы есть. 27 мая 2000 года меня перевели в Житенный монастырь, куда я и приехала, а 17 декабря мне позвонили, что батюшки не стало. Еще было у меня послушание, собирала денежки в Москве. Это было с бабушками, которые были у матушки Николаи. Там была матушка Магдалина, это бабушка старенькая, она была бухгалтером в монастыре. Матушка Лидия — она была потом матушка Антония, она была тоже из Осетии, и мы с ними ездили на сборы. Это мои первые шаги были.

И вот я вспоминаю: я приехала, ну все, романтика, в очередной раз приехала в монастырь. Приезжаю, думаю, что я там опять где-нибудь там буду огород копать или на кухне где-нибудь там работать, посуду мыть, я готова к этому была. А мне бабушки говорят: «Тебя батюшка зовет, иди». Я прихожу, а батюшка мне говорит: «Матушка, тебе нужно обязательно съездить пособирать деньги в Старый Оскол. А я родом из Солнцева, там Старый Оскол совсем рядом, и там все свои. И тут я просто забоялась, думаю: сейчас меня там увидят, как я деньги собираю. Я стою, возражать батюшке нельзя, я знаю точно, «нет» говорить нельзя. «Благословите, батюшка» — и поехала.

И первый раз, когда я собирала деньги, я так там стояла как мышка, боялась всего. Чего боялась: что меня увидят мои сослуживцы, подруги, что увидят, что собираю деньги — ну, по гордыне боялась. Мне бабушки говорят: «Ты что, надо говорить “давайте во спасение души”, кричи давай, стой!» А я там: «Пожалуйста, пожертвуйте на монастырь, помогите восстановлению…» — «Да что ты так, кто тебя слышит, давай!»

Приехали, батюшке пожаловались: она плохая сборщица. А потом прошли годы, прошло время, и там на скиту было трудно что-то с деньгами, тогда же денег не было. И я говорю: «Батюшка, давайте я поеду». И поехала в Москву, и там я уже собирала денежки, стояла в монастыре. И как-то очень много людей уже тогда знало о Рыльском монастыре, и они приходили, специально денежку приносили, вещи какие-то. Когда уезжала — машину найду, нагрузят нам всяких жертвенных вещей. И даже для скита машину подарили — пикап «Москвич».

Стоять надо было просто от семи утра и до девяти вечера. Днем в перерывчик пойдешь, деньги поменяешь, попьем чайку, а потом опять стоишь. Силы тоже откуда брались? Может столько человек выстоять? Не может. Это потому что молитва шла постоянно, постоянно шла батюшкина молитва. И вот приезжаешь оттуда такой радостный. Батюшка сказал: это послушание для смирения хорошо. Дерзости часто говорят, отказывают часто, под сомнение порядочность твою ставят часто, документы спрашивают, и конечно, ты смиряешься, так разговариваешь. Научилась принимать факты как они есть. И вот это послушание тоже сильное очень. Сейчас, конечно, его нет, сейчас не собирают денежки монахи. Мы жили очень аскетично, не было же ничего. Рыбка была на двунадесятые праздники, а там были щи да каша, и хлебушек. А хлебушка было много, всегда нарезали хлебушка много прямо так вот на стол, и там трапезарники смотрят, а мы молодые, кушать-то хотелось, и вот кушаешь, а еще пару кусочков себе в карман положишь. Кто-то из трапезарников говорит: «Батюшка, они хлеб воруют со стола!» А батюшка говорит: «Нехай едять, в хлебе сила». Я всегда эту фразу вспоминаю и говорю девочкам: девочки, кушайте хлеб, в хлебе сила, батюшка так говорил. Всегда вот эти фразы идут у меня через всю жизнь.

Вот клирос — конечно, красиво, когда клирос хорошо поет, но батюшка же этому не придавал значения. Батюшке нравилась хорошая такая добрая служба духовная. Клирос поет и поет, ровненько поет, а чтобы какие-то там партесы — он к этому относился: ну есть — есть, нет — нет.

Я помню, кто-то приехал, какие-то очень грамотные люди приехали клиросные. Они поют, а местные подпевают, подвывают стоят и мешают, грязь получается такая. И подходят к батюшке: «Батюшка, скажите, чтобы они не пели!» А он говорит: «Да нехай Бога славят!»

У нас хороший клирос, у нас дети очень хорошо поют в монастыре, а сестры поют обыкновенно. Я прихожу, когда сестры поют на клиросе, думаю: «Да нехай Бога славят!»

Допустим, дети сегодня не пришли, а служба воскресная или праздничная. Представляю как батюшка скажет: «Нехай сестры Бога славят».