еще слаб, но каждое слово было ясно, отчетливо. Я помню, как теперь, выражение его лица, звук голоса, мимику, и не было никакой разницы с обыкновенной его манерой говорить. Огромных усилий это ему стоило, подумал я.

— 6-го, рано утром, — начал он, — команда наша собралась и выступила в поход. Хотел было я и с вами повидаться, но не нашел вас. Мне сказали, что вы ушли на Голубиную бухту. Шли мы не долго, не больше получаса, до Длинной. Тут мы выстроились гуськом и рассыпались по окопам форта. Началась перестрелка. Японцы, под прикрытием своих орудий, подошли к самой горе. Мы — наверху, а они — внизу. Они нас — ручными бомбочками, а мы их — камнями. Стрелять нельзя было, ибо приходилось перегибаться через окоп, а это значило — рисковать получить "подарок" от японцев. Вдруг около меня убило солдатика нашего полка. Вы его, кажется, знали: он — из Тулы, служил в 11-й роте. Он говорил мне, что знал вас еще в Киеве, когда вы там служили в Бендерском полку. Его и убило. Был он хороший парень, не трус и товарищ. Через маленькое отверстие окопа я видел, кто именно метнул в него бомбу. Меня зло взяло, хотелось швырнуть в убийцу камнем. Выбрал я камень поострее, левую руку, в которой находилась винтовка, положил на бруствер, а правой метнул в него не хуже, чем бомбошкой.

Не знаю, попал ли я в него, но вдруг на мгновение все передо мною затуманилось, а когда я открыл глаза, я увидел себя лежащим вне окопа, на далеком расстоянии от него. Очевидно, бомба была фугасная, удар был сильный, меня подняло и отбросило далеко от окопа; на мне из амуниции ничего не оказалось, повидимому, разорвало. В первый момент я ничего не сознавал, а потом я почувствовал страшную, невыносимую боль в левой руке; она отяжелела, словно сто пудов весила. Пощупал я лицо, оно все оказалось покрыто каким-то слоем. Во рту пересохло. Я поднялся, придерживая левую руку правой, и пошел по направлению к перевязочному пункту. Шел я долго-долго. Очевидно, заблудился. Выбился из сил и упал. Лежал я порядочно долго. Вдруг я почувствовал, что меня кладут на носилки; слышу, говорят: "Это наш Трумпельдор, здорово его ранило". А другой голос говорит, чтобы меня бросили, так как я уже мертв, что лучше живых подбирать. Все это я чувствую и слышу, но ничего не могу сказать, нахожусь, словно, под каким-то прессом. Когда же услышал я слова: "Бросьте его, он мертв", я собрал последние силы и еле-еле промолвил: "Я жив". На перевязочном пункте меня подкрепили, и я открыл глаза. Оттуда меня отнесли в Морской госпиталь; очередь дошла до меня лишь в 8 часов вечера. Меня выкупали, врач меня осмотрел и объявил, что левой руки у меня нет, и в доказательство вынул несколько раздробленных косточек моей руки и показал мне.

"Что же делать?" — спросил я. — "Ампутировать" — был ответ. Я согласился. Ну, да это ничего. Отчего вы такой хмурый, чего вы так насупились? Уверяю вас, что это — ничего. Вы увидите, как мы еще в будущем будем работать на палестинских полях.

И он опять начал бороться со мною. Было уже поздно, я распрощался с ним до ближайшего свидания.

Во второй раз, когда я к нему пришел, я его застал хмурым.

— Что с вами, Ося?

— Все бы ничего, процесс заживания протекает нормально, но вот около меня лежит негодяй, который все время о жидах говорит. Старший врач обещал перевести меня в другую палату.

В госпитале Трумпельдор пролежал минимальный срок. "Что вы делаете?" — "Да разве можно с такой пустяшной раной так долго лежать в госпитале?" — отвечал он. Пришел он в роту, но и там ему не сиделось.

— Скучно мне, да и неблагородно находиться в тылу в то время, когда люди умирают в окопах. Нет, не могу!

— Вы, ведь, имеете право сидеть в тылу.

— Во время войны нет прав у человека, а только — обязанности.

— Но вы ведь инвалид.

— Какой я инвалид, если у меня правая рука есть, и я себя чувствую вполне здоровым?

Он думал долго и тяжело. Много ночей не спал. Все взвесил и решил. Был ноябрь 1904 года. Стояла довольно холодная погода. Японцы окружили нас довольно плотным кольцом, угрожая, если мы не сдадимся, разнести все госпитали. Наступления они не предпринимали, но днем и ночью беспрерывно бомбардировали Порт-Артур с моря и суши. В один из таких дней, когда мы все сидели в блиндажах, укрываясь от японских снарядов, явился ко мне Трумпельдор, веселый, радостный, бодрый. И в нашей дыре сразу стало светло.

— Как вы попали сюда, Ося? Откуда и как прошли?

— Ничего, не страшно, снаряды пролетают мимо. Я пришел к вам. Я решил бесповоротно разделить с товарищами боевую жизнь; надоело быть инвалидом. На днях подаю докладную записку ротному командиру, в которой буду просить разрешения отправиться на позицию и носить револьвер и шашку вместо винтовки.

Решил и сделал. Но ротный командир сам не мог решить такого вопроса и, в свою очередь, обратился с рапортом к командиру полка, приложив при нем записку Трумпельдора. Командир полка опубликовал записку Трумпельдора в приказе по полку, в котором он, между прочим, писал: "Поступок Трумпельдора должен быть записан золотыми буквами в историю 27-го полка еще потому, что Трумпельдор — еврей, интеллигент, по профессии — зубной врач". Он сам, командир полка, вручает ему, Трумпельдору, револьвер и шашку, производит его во взводные унтер-офицеры, а командир 7-й роты должен назначить ему взвод для командования. Он, командир полка, надеется, что Трумпельдор сумеет быть на высоте положения начальника и не даст почувствовать, что он иной веры, чем его подчиненные. Офицерам полка и всему полку командир полка приказывает выбить особый жетон, преподнести его Трумпельдору и устроить парад, пропустить весь полк церемониальным маршем перед Трумпельдором. И Иосиф Трумпельдор стал командиром 3-го взвода 7-й роты, которая находилась на линии огня.

В качестве взводного командира он вполне оправдал надежды командира полка и, действительно, не дал почувствовать, что его подчиненные иной веры, чем он сам. Это было, конечно, не потому, что Трумпельдор принадлежал к тем евреям, которые в таких случаях стараются затушевать свое происхождение; причина другая. Солдаты обожали его и умели ценить его прямой, благородный характер. К тому же, солдаты 7-й роты уже имели случай узнать