Шрифт:
Закладка:
— Весело гуляют, чертовки, — усмехнулся Третьяк, — того и гляди драку затеют.
Магдауль со своей Верой спали с самого обеда. Только перед приходом Третьяка поднялись, и теперь оба суетились у самовара.
Матвей перекрестился, поздоровался, поздравив хозяев с праздником, сел на скамейку.
Магдауль кивнул головой, дружелюбно улыбнулся.
— Дя Матвей, трезвый?! Светопреставление! — Вера чуть не добавила: «И злой какой-то», но прикусила язык.
— Болезь… девча… не до вина… — На обветренном темно-коричневом лице Третьяка еще глубже запали глаза. Морщина на морщине… Голос стал глухим и надтреснутым, говор — замедленным, затрудненным.
Вера тревожно подумала: «Не к добру… Ай, дура! Не от добра!»
Волчонок набил свою трубку самосадом, запалил ее и подал Третьяку.
— Кури, Матвей.
Третьяк молча курит. А сам уставился в пол.
— Ты, Волчонок, тоже не гуляешь?
Магдауль тряхнул головой.
— Вера маленько больна.
— A-а, значит, одному, без бабы, не захотелось…
Третьяк крякнул и еще ниже опустил голову.
Потом резко поднялся, шагнул к порогу.
— Дя Матвей, а чайку-то?! — кинулась за ним Вера.
Третьяк махнул рукой и вышел.
Вера долго стояла молча, а потом подошла к мужу, пригладила его волосы, прошептала тревожно:
— О господи, царица небесная! Чо-то будет!.. Беда… Беда кругом… страшно мне что-то. Господи!
Третьяк снова на улице.
Какая-то из вдовушек начинает и никак не может продолжить песню:
Ссы-лавное море,
Кхы-кхы-кхы.
Ссы-лавное…
Кхы-кхы-кхы…
Ее перебил звонкий приятный голос:
Ой, чок чебачок,
Маленькая рыбка,
У моей, у милой
Скоро будет зыбка-а-а.
Певунья растянула в последнем слове звук «а».
— Вот тебе и «а-а-а»! — смеется другая.
— Иван-то возвернется, дык покажет тебе «а-а»!
— Ни черта!
Третьяк быстрым шагом направился к «Ку-ку», где по песчаному берегу моря вразброску валяются матросы.
Один из них так и лежит голышом, а возле него прикорнулась пьяная Дунька, тоже заснула непробудным сном.
Глухо гудит море. Это буйные крутые волны бьются об утесы. А здесь, в глубокой Онгоконской губе, тихо. Как и обычно на Байкале, сегодняшний ветер налетел неожиданно, будто бы скрадывал кого-то, чтоб застать врасплох и заставить от души помолиться богу.
Пронесся, прошумел и затих. Только волны еще долго будут гулять, ударяясь о каменистые крутые берега.
Матвей вытянул руку и посмотрел на палец.
«Едва видать его, густо стемнело, — заключил он. — А теперь с богом!»
Третьяк перекрестился и осторожно пополз по узкому черному трапу на катер. Дрожа всем телом от страха, Матвей ступил на палубу «Ку-ку».
Прислушался, а потом на носках, крадучись, подошел к капитанской каюте. Оттуда раздается храп.
Огляделся крутом. Тихо. Перекрестил потный лоб, взмолился: «Господи Исусе! спаси и пронеси!..» Еще раз огляделся и начал спускаться в темную утробу катера.
Вот он вынул из-за пазухи сухую бересту, подложил ее под лестницу. Потом трясущейся рукой достал спички.
«О господи, прости меня грешного!» — Третьяк опустился на колени, долго крестился. Потом решительно чиркнул спичку, она сломалась. Достал новую. Зажег ее и поднес желтенький огонек к бересте. Та мгновенно вспыхнула, как порох.
Через минуту под лестницей разгорелся яркий веселый костер и осветил трюм катера.
Подул с гольца вниз по речке резкий хиуз и в момент отогнал пригнездившееся за день солнечное тепло. Ночное море дохнуло на землю сыростью; на подмогу ему голец Чингиса послал кучу студеного воздуха — сразу захолодало.
Первым замерз тот, что лежал голышом.
— Ды-ды-ды! — дрожит бесштанный стражник. Зуб на зуб не попадает. Озноб пронизывает все тело и вышибает из головы хмель. Проснулся, но все еще находится во власти сна: тошнит, голову ломит, да еще мороз донимает. Он силится снова заснуть.
Резко скрючился и толкнул коленкой пьяную Дуньку. Та тоже проснулась:
— Милок, возьми меня!
Услышав просьбу женщины, матрос совсем пришел в себя. Пригляделся в темноте и узнал чищалку из рыбодела — рябую, с бельмом на правом глазу, неряху Дуньку.
— Ты сдурела, бесстыжая?
— Грех-то прикрой, потом и стыди.
Матрос пощупал себя — одна только тельняшка.
Ошалело вскочил, схватил одежонку, на ходу натягивая штаны, пустился к катеру. Вскарабкался на палубу и как вкопанный уставился в одну точку.
Внизу, в машинном отделении, ярко горит огонь, оттуда валит едкий дым.
Матрос сразу же протрезвел.
Прыгнул к колоколу — забил тревогу, бросился к пожарному инвентарю, схватил ведро, кинул его за борт, раздался плеск, рванул матрос за бечевку — и ведро уже в руке. Бух воду в огонь! Снова кинулся к борту… снова — воду в пламя.
Огонь все меньше, меньше и затух.
Из каюты, раскачиваясь, вышел капитан.
— Чево шумишь, гад?
— По-жар!.. У-утушил! — заикаясь, ответил матрос.
— Зажги фонарь, спустись вниз и проверь, — приказал капитан.
Матрос нырнул в трюм, в котором клубился густой дым и, захлебываясь, выскочил оттуда.
— Огня нет! — выпалил он.
— Проверь еще, — резко звучит голос Сердяги.
Матрос снова нырнул.
Через минуту капитан услышал возню, а вслед за этим из дыма вылез человек, за ним матрос.
Какое-то мгновение стояли молча.
За это время до пьяного сознания капитана дошло то страшное, что затеял Третьяк, и он вздрогнул.
— Хотел заживо зажарить тебя, ирода, — удивительно спокойно и твердо сказал Третьяк Сердяге.
Наливаясь злобой, капитан подошел к Третьяку и молча пнул его в живот.
Матросик тоже замахнулся было, но отлетел в сторону.
— Не тронь! Сам ухряпаю!
Глава восьмая
Вера обняла Магдауля за шею, прошептала жарко:
— Волчонок, милый!.. У меня ребеночек!..
Монгольского росчерка ее глаза совсем сузились, и из них, искрясь, льется счастье. Бурлившая в ее жилах русская кровь уступила, и она сейчас походит на красивую бурятку.
Магдауль сначала растерялся. Шутово ли дело — привалило такое счастье!
Он словно пушинку поднял на руки Веру, прижал к груди, исцеловал лицо и голову ее. Потом испуганно огляделся кругом, прислушался.
Доносятся еле уловимые звуки ночной тайги — то легкий ветер играет в кронах высоких деревьев.
Магдауль схватил свою берданку.
— Ты куда?!
— Пугать надо злой дух, чтоб не сглазил тебя.
Вера рассмеялась, но согласилась.
— Иди, Волчонок, трахни.
Магдауль вышел во двор и выстрелил в звездное небо.
— Уходи, злой дух!
Для Магдауля цель жизни — это любовь Веры, это дождаться от нее ребенка. Она такая добрая! Ганька зовет ее мама Вера. А как же больше-то назовешь ее?! Приехали они с Ганькой из Белых Вод грязные да вшивые. Привыкли, будто так и надо, а теперь без бани тело начинает
