Шрифт:
Закладка:
В голове у Тимура — вихрь мыслей, которые сводились к одному: «Скорей бы к самолету, а там… А там и до выпуска рукой подать, а это значит — скоро в боевую авиачасть!» Слова генерала теперь звучали как бы издалека:
— …авиационный полк, три дня тому назад рожденный в стенах Качи, крыло в крыло с другими истребительными частями Крыма готов достойно встретить наглого врага. И пусть воздушные пираты не тешат себя первым прорывом в крымское небо, их бомбовозы найдут себе могилу на дне Черного моря!
Острый блеск глаз Тимура не укрылся от стоявшего с ним рядом Владимира Ярославского.
— О чем думаешь? — шепнул он.
— О чем — спрашиваешь? Земля горит под ногами, а мы стоим… слушаем…
Но не долго стояли курсанты в строю. Прямо с митинга их развели по аэродромам, и они прочно обосновались у своих самолетов, подчиняясь законам фронта: на занятия выходили в полном боевом снаряжении, самостоятельно летавшие поднимались в воздух с заряженными пулеметами. И внизу, под крылом, непривычно голо: со всех стартов убраны флажки, ограничивавшие взлетные, посадочные и нейтральные полосы; одно лишь одинокое «Т» бледнело на хмуром буровато-сером поле.
Группа лейтенанта Коршунова теперь постоянно находилась на третьем аэродроме. Перед тем как выпустить в зону своих курсантов, осунувшийся, с ввалившимися щеками, инструктор строго наставлял:
— Ваше дело — шлифовка фигур. Не отвлекайтесь, не ищите «юнкерсов» и «хейнкелей» днем — фашисты не дураки, знают, куда и в какое время надежнее всего летать.
— А если вдруг? — опасливо подал голос Котомкин-Сгуров.
— На «вдруг» ответит ПВО Крыма. А если кто и в школьные зоны прорвется, то у нас есть кому их встретить — истребители майора Сидорова начеку.
Когда Тимур готовился к очередному самостоятельному вылету, Коршунов особенно пристально взглянул на него и, переходя на «ты», негромко, чтоб не слышали другие, предупредил:
— Тимур, смотри, будь внимателен, не зарывайся. Ты знаешь, о чем я говорю, Жду из зоны тебя секунда в секунду.
Взлетая, Тимур все еще видел темные, лихорадочно сверкающие глаза инструктора и его неузнаваемо почерневшее, худое лицо.
«Я вас понимаю, товарищ лейтенант. Всей группе стало известно, что вы тоже просились в полк Сидорова, а потом просто на фронт, а вам генерал ответил, как отрезал: а кто будет доучивать ваших курсантов?.. Кто вообще будет готовить летчиков-истребителей фронту?»
В зоне Тимур, выполняя одну фигуру за другой, в малые промежутки времени всматривался в таявший где-то в недосягаемом отдалении морской горизонт.
«Хотя бы один подлетел, я б его…» — и припадал к прицелу, однако в холодном, как ледок, окуляре со строгим перекрестием мирно голубела все та же пустынная даль.
Ночью же воздушные налеты на Севастополь и его окрестности повторялись. Курсанты, несшие патрульную службу на земле по охране школьных аэродромов и авиагородка, пристально вглядывались в узлы прожекторных лучей, прочно захвативших и сопровождавших рвущиеся к городу вражеские бомбовозы.
— Что же… ну что же наши-то! — громко досадовал кто-то в темноте на разнобойность пульсирующих в ночном небе зенитных разрывов.
Тимур тоже, патрулируя у ангара, вглядывался в исполосованную огненными трассами, высвеченную всполохами отдаленных взрывов вышину, и ему хотелось бежать к своему истребителю и, взлетев, настигнуть настырных, упрямо ползущих к Севастополю стервятников.
И все же пульсирующие вспышки дотягивались до бомбардировщиков врага, и они, объятые пламенем, падали в море.
Вскоре стало ясно, что в прифронтовой полосе учебную программу в установленные сроки не выполнишь: все больше и больше ограничивались зоны и высоты, а сами учебные полеты сократились до предела.
Приказ об эвакуации Качинской авиашколы в глубокий тыл страны пришел в начале июля. Коршунов собрал свою группу и объявил:
— Курсантский состав выезжает железной дорогой; я в числе других инструкторов включен в летный эшелон — перегоню наш И-16. На весь путь следования у вас теперь один непосредственный начальник — старшина группы ефрейтор Фрунзе.
Все подавленно молчали.
— А как же выпуск? — упавшим голосом спросил Олег Баранцевич.
Коршунов снял пилотку, для чего-то потрепал пятерней темные волосы и, пригладив их, ответил на вопрос вопросом:
— Все слушали третьего июля речь Сталина? — Обвел курсантов испытующим взглядом. — Вот так-то, ребята. Большие потери у нас. А фашисты прут и прут. Надо бить их наверняка. Вопросы?.. Нет вопросов? Будем считать, все ясно. До встречи на востоке!
Эвакуации сопутствовала удача: натянуло тучи, хлынул дождь, и фашистская авиация отсиживалась на своих аэродромах.
Грузились в товарные вагоны-теплушки ночью на станции Мекензиевы Горы. Перед отправкой Тимур в темноте столкнулся со старшим лейтенантом Федоренко. Физрук спешил в конец эшелона, к вагону со спортивным инвентарем.
— Курсант Фрунзе? Тоже промокли? — И он шумно тряхнул полами своей плащ-накидки.
— Это — что! Качи жалко, не дали здесь доучиться.
— Доучитесь! На новом месте быстрее дело пойдет.
— Может, и быстрее, но Качи все равно жалко.
«Ему бы сейчас в вагон, под крышу, да шинель хорошенько просушить, а он о Каче грустит», — сочувственно подумал Федоренко и все же еще раз ободрил его:
— Не унывайте, курсант Фрунзе, у вас, как и у всех И ваших товарищей, все впереди — и взлетите еще по боевой тревоге, и покажете, чему вас Кача научила. Ведь и там, куда мы едем, по существу, та же Кача будет — школа ж осталась прежней!
Дождь утих, из-за туч выглянула мокрая луна.
Эшелон тронулся и покатил по крымской земле. А где это «там» и куда «на восток» мчались качинцы, никто из курсантов пока не знал. Да и не все ли равно? Только бы скорее к новому берегу.
«Нет, школа школой, а Кача Качей… Так что прощай, Кача». Тимур стоял у раздвинутой настежь двери и, облокотись о перекладину-засов, смотрел в темноту, где угадывались близкие, убегающие назад сады и виноградники, на отдаленные, ползущие следом за составом силуэты гор.
Спать не хотелось, и Тимур, накинув на плечи все еще влажную шинель, так и простоял до раннего рассвета у раскрытых дверей.
— Ты что, не ложился еще?
— До сна ли? — обернулся Тимур.
Потягиваясь и поеживаясь, рядом стоял Степан, в руках он держал шинель, приглядываясь, куда бы ее повесить.
Развешивая и расправляя шинель на засове, Степан сказал:
— Знаю, почему не спишь. Мельком услышал, как ты физруку поплакался: жаль, дескать, с Качей расставаться.
— А тебе?
— Мне жалко другого — вот этих бесполезных часов, а может быть, и дней пути… Наш Коршунов, должно быть,
