— С первым позументом, Тимка!

А Олег Баранцевич не упустил случая пошутить:

— Все, братцы, теперь нас товарищ ефрейтор зажмет! Ярославский поддержал шутку:

— Как это делать, он уже знает — командир отряда показал личным примером.

Был перерыв, всей группой сидели в курилке, и Тимур снисходительно улыбался: давайте, мол, давайте — не заведете, как Сгурича, с пол-оборота…

В апреле вторая эскадрилья перебазировалась в Аль-минскую долину, зажила лагерной жизнью.

И настал для Тимура и его товарищей долгожданный день. Собственно, днем тем было голубое-голубое утро, и группа, возглавляемая лейтенантом Коршуновым, вышла на лагерный аэродром в приподнятом настроении. Не весенние сады и не бесконечный самолетный хоровод в гудящем альминском небе сейчас волновали курсантов. К тому и другому они успели приглядеться, попривыкнуть. Их ожидал своеобразный праздник: начиналась заключительная страда пребывания в летной школе — нелегкий, но желанный период овладения боевым истребителем И-16 (сначала на спарке, самолете УТИ-4).

Они идут широким шагом, а он — ладный тупоносый моноплан — поджидает их недалеко от предварительного старта. Хлопотливый механик в последний раз прикасается к его неподвижному пока винту и ревниво поглядывает из-за крыла на приближающийся невеликий строй явно нетерпеливых курсантов. «Вот эти… восемнадцатилетние салажата… — нелицеприятно оценивает их. — А доросли ли они до моего, хотя и тренировочного, но все же настоящего, боевого истребителя?» А они, эти восемнадцатилетиие, не робея, подходят к прославленному «ястребку», одному из тех, которые почти мгновенно набирали скорость и взвивались в небо Испании, Монголии и над Карельским перешейком…

Солнце обливало лучистым светом защитно-зеленую машину и, казалось, добродушно щурилось, оглядывая юных, неудержимо рвущихся в синюю высь пареньков, нашептывая каждому: «На нем и летать тебе, завтрашний боец-истребитель, в строевой авиачасти…»

Перед ужином Тимур предложил Степану побродить по степи.

Шли молча. Говорить не хотелось. Устали. А потом остановились и, вдыхая полной грудью степной ветер, смотрели на притихшую после полетов ковыльную долину.

Далекие горы затенились и стали походить на грозовые тучи, низко и тяжело осевшие над горизонтом; в стороне же моря еще пламенели легкие облака. Над Альмой сгущался по-южному яркий, багряно-фиолетовый вечер.

— Цель близка! — вслух подумал Тимур.

Да и Степан, хотя и промолчал, не мог не думать о том же: в лагере Альма в пределах двух летних месяцев должно свершиться самое важное в их школьной жизни — переход с УТИ-4 на И-16, а это значит — близок самостоятельный вылет на боевом истребителе, венец их учебы!

— После выпуска будем проситься в одну авиачасть, — предложил Степан.

— И хорошо бы в какой-нибудь приграничный округ, — добавил Тимур.

Так, изредка нарушая молчание, друзья шли по шуршащему в ногах ковылю и каждый по-своему думал о том утреннем часе, когда инструктор без предупреждения накануне неожиданно объявит: «Сегодня у нас самостоятельный полет».

И такое утро наступит — удивительное, волнующее, ни с каким другим утром не сравнимое, на всю жизнь запомнившееся, а пока…

А пока каждое утро начиналось обычными тренировками. Но вот однажды Коршунов стал особенно тщательно проверять действия в зоне своих питомцев, и Тимур по напряженному лицу инструктора и его повышенной требовательности смекнул: «Завтра!» Остальные все же сомневались: «Неужели завтра?»

К концу дня предчувствие подсказало Тимуру: «Определенно завтра!» Перед отбоем, улучив удобный момент, он подошел к инструктору. Всматриваясь в незатухающие, всегда открытые глаза лейтенанта, спросил:

— Завтра?

— Что — завтра?

— Товарищ лейтенант, вы можете мне объявить и не волноваться. Обещаю быть спокойным и крепко спать. Но мне очень важно знать точно: завтра или…

— Никаких «завтра» и никаких «или»! — строже добавил Коршунов. — И поспешите к своей палатке. Слышите сигнал?

Над лагерем плавно поплыл протяжный звук трубы «Спать пора!», и во всех отрядах дневальные разноголосо подхватили:

— Отбой!

— Отбо-о-ой!

Коршунов повернулся и пошел, однако, оглянувшись, чуть заметно подмигнул напористому старшине группы:

— Гутэ нахт, Тимур.

— Гутэ нахт, геноссе лейтенант! — обрадованно откликнулся Тимур и, зашагав к своей палатке, продиктовал себе: «Теперь, ефрейтор, помедли пыряй в постель и — как пожелал лейтенант — гутэ нахт! Ты должен к утру быть свежим и бодрым».

В приподнятом настроении вошел в палатку, и курсанты, разбиравшие постели, выжидательно примолкли. Ни с кем не заговаривая, Тимур почти вслепую постелил себе, разделся и лег. Легли и другие. Обычно засыпали мгновенно, едва коснувшись головой подушки. Но на этот раз в палатке нависла необычная, какая-то настороженная тишина.

Минуту спустя в темноте. возник шепоток:

— О чем с Коршуновым шушукался? — Спрашивал Степан, лежавший на соседней постели, однако Тимур промолчал. — Не спишь же, чего язык прикусил? — уже громче и ближе зашептал сосед. — Видел, как ты атаковал инструктора. Хочешь, скажу, о чем его спрашивал?

— Не надо, Степа, давай-ка лучше спать… А то Олег — слышишь? — перевернулся с боку на бок: мешаем ему созерцать первый сон.

— Валяйте перешептывайтесь — я сплю без задних ног.

— Что сказал Коршунов? — настаивал Степан.

— Хорошо, чтоб успокоился, отвечу. Он сказал… — Тимур услышал, как на постелях произошло короткое движение — привстали, боясь пропустить хотя бы одно слово, и перешел с шепота на полный голос. — Он сказал: «Гутэ нахт!» И я вам говорю то же самое, но русским языком: «Спокойной ночи!» Я уже сплю. — Повернулся на правый бок и намеренно громко всхрапнул.

— Ы… э… а… — протяжно зевнул Олег Баранцевич. — Все ясно, братва, рекомендую спать спокойно, если сможете: завтра, накануне Дня международной солидарности трудящегося люда, благословит нас Коршун и — будьте счастливы, дуйте по кругу в единственном числе на И-16…

Увы, утро принесло разочарование. Коршунов объявил:

— Сегодня контрольно-провозные — покатаете майора Сидорова.

Сидоров — помощник начальника школы по летной подготовке. Был он человеком педантичным, строго придерживался КУЛПа[4] и беспощадно снижал оценку, если видел в действиях курсанта хотя бы малейший намек на неуверенность, упущение или — и того хуже — лихачество.

Услышав новость, Тимур сорвал со своей коротко стриженной головы пилотку и чуть было не шмякнул ее о сухую, выжаренную крымским солнцем землю, но вовремя овладел собой. Заговорил сдержанно, однако в голосе трудно скрывалась досада:

— Товарищ лейтенант, что ж получается? В Западной Европе переполох, а мы не спешим — бесконечные вывозные да контрольные. Майор Сидоров уже контролировал нас.

Коршунов угловато повел плечами, едва заметно качнул головой:

— Переполох? О каком переполохе вы говорите?

— А что, разве не так? Кто захватил Австрию и Чехословакию, а в прошлом году ринулся на Польшу и вторгся в Югославию и Грецию? Кто скрутил по рукам и ногам Францию, а теперь