так, будто ничего не случилось, и не я только что хохотал посреди улуса, а он сам не стоял у чужих ворот, неуверенно глядя на меня. «Что это?.. — думаю я. — Ему неудобно вспоминать о том, что было? А может, ничего не было, и мне лишь померещилось, что было?.. Нет, не померещилось…»

— Ты чего хохотал? — спрашивает скотник Батуха. — Я, однако, испугался: в себе ли, думаю?..

— А чего прячешься, как пацан? — говорю. — Такой солидный мужик, а прячешься. Нешто не смешно?..

Скотник Батуха хмурится, но не проходит и минуты, как морщины на лбу разглаживаются, вздыхает:

— Стало быть, смешно?.. Я думал, грустно. Но да ладно. — Замолкает. Но я чувствую, ему хочется сказать еще что-то, да он не смеет: поглядывает на меня искоса, а то вдруг остановится, поднимет руку, но тут же опустит ее. И все же не выдерживает, спрашивает:

— А почему я прятался, знаешь ли?..

— Откуда?.. Но если захочешь сказать, тогда узнаю.

— Сказать? Отчего и не сказать?.. Только боюсь, не поймешь. А без того… Надо ли?

Но, помявшись, начинает-таки говорить. Я смотрю на взволнованное лицо и хочу понять, что так встревожило его, но понять не умею, и только теперь, много лет спустя, кое-что стало для меня ясно. Он любил ту женщину. И она любила его и ждала, когда он придет с фронта. Он пришел, и она сказала ему, что теперь они будут вместе… Но она не знала его, потому что он был не тем, прежним. А он не хотел, чтобы они были вместе, он не хотел, чтобы они сейчас же, сразу, были вместе. Он был молод, и у него появилось свое представление о чести, он считал, что с этим надо подождать. Он хотел быть верным памяти погибших друзей. Но она не поняла его, подумала, что он разлюбил ее. Она была женщиной, и она не знала фронтового товарищества, не знала, что приходят люди с фронта со своими ранами и болями, со своими странностями, которые стоят того, чтобы постараться понять их, но понять она не сумела и ушла… Она вышла замуж и уехала из улуса, но через два года вернулась, и не одна — с сыном… Личная жизнь у нее, кажется, не получилась. И вот теперь она едва не встретилась с ним. И я не знаю, хорошо ли это, плохо ли, что она не встретилась с ним.

Скотник Батуха почти с робостью глядит на меня, спрашивает:

— Ну, как она?.. Небось понравилась?

— А почему она должна понравиться мне? — усмехаюсь.

Но он упрям:

— Нет, ты скажи, скажи… Хороша, правда? Все у нее на месте…

— У каждого нормального человека все на месте…

Идем, беседуем так-то… А в небе облачко появляется, черное. К снегу, думаю. Но — ветер… Гудит в ушах, насвистывает. Вот если не раздерет облачко, не распушит, тогда к снегу…

Подходим к кладбищу. На невысокой горе, у березовой рощи горюнятся серые холмики, и лесные птахи садятся) на кресты да на звездочки, а то и прямо на землю, копошатся в снегу, неопасливые. Ко многим могилам пробиты людские тропы, но есть и занесенные снегом, забытые. И к этим забытым холмикам пуще всего тянется мое сердце, я пристально вглядываюсь в желтые, под стеклом, фотокарточки и что-то ищу в их лицах… Я не верю в силу смерти. Я не знаю, что она такое и не хочу знать, и я думаю: человек не умирает, а превращается в птицу или в сосну… Правду сказать, так думаю не только я, а и многие пацаны из нашей деревни, и, наверно, на улицах редко кто выцеливает воробьев из рогаток, а случится не шибко голодный день, то и семечки разбросают под окошками…

Скотник Батуха отыскивает могилу матери, старательно отгребает снег от холмика. Говорит: «Мама, я пришел к тебе. Ты слышишь меня, мама?..» Я пытаюсь помочь ему и тоже становлюсь на колени, но он говорит: «Не надо. Я сам…» И я не спорю, поднимаюсь с земли, отхожу к оградке.

Мы уходим с кладбища. Я стараюсь не оглядываться: говорят, плохая примета… Но это не так-то просто. Память нет-нет да и подскажет: «А вон там, с краю, две березки срослись стволами, худо им, поди, тесно. Но может, ты ошибся, и не срослись они, глянь-ка… А вон и вовсе чудное что-то… зеленые росточки из-под снега пробиваются. Не мог же ты ошибиться?..»

Иду, мучаюсь и не знаю, когда кончится эта мука.

— Думаю, все, что от земли, то и хорошо. Червь… собака… человек землей даны, в землю уйдут. Когда помру, хочу, чтоб из моих костей проросла береза. А еще хочу, чтоб люди приходили и сидели в тени ее ветвей. И ладно будет. И не скучно…

Я смотрю на скотника Батуху и разом забываю о том, что мучило, говорю горячо:

— Смерти нет, просто человек крепко засыпает, так, что и не разбудить, хоть из пушки стреляй… А просыпается он уже сам, и не как человек, а как птица. Или береза…

Скотник Батуха с испугом глядит на меня, не скоро еще приходит в себя, говорит:

— Чудак ты, однако, пацан!..

Я не спорю.

В улус мы идем огородами, по снегу. Я ворчу: «Чего тут, дороги нет, что ли?..» «Почему нет? — смущается скотник Батуха. — Есть, конечно…» Догадываюсь: он не хочет встречаться с той женщиной, вот и старается… У колхозного магазина останавливаемся, скотник Батуха глядит по сторонам, на улице ни души, стыло и скучно, и ветер выстанывает.

— Я в лавку зайду, — говорит, — погляжу, чего там?..

Появляется он нескоро, в руках сверток с леденцами.

— Хочешь? — спрашивает. Беру. Леденцы тают во рту. Приятно!..

— Дом тот помнишь, в заулке-то, пятистенник-то? Отнеси туда сверток с леденцами, ладно?.. — Я молчу, а он, в вовсе становясь розовым от смущения, продолжает: — Мальчик там есть, года три… Ему отдашь, но не говори, от кого…

— Твой, что ли, мальчик-то? — спрашиваю.

— Да нет, — отвечает. — Но мог быть мой, если бы я не уехал, а она не вышла замуж за другого.

…Женщина выжидающе смотрит на меня. Говорю, забыв поздороваться:

— Мальчик у вас есть?

— Есть. А что?..

Медлю с ответом, а тут и мальчик появляется… Я протягиваю сверток с леденцами, он не берет, тянется к материнскому подолу. Малой еще! Не понимает. Жаль!.. Хочу уйти и не успеваю… Женщина разворачивает сверток, берет меня за руку, заводит в комнату. Садится рядом со мной на лавку, спрашивает:

— Ну, как он там?

— Кто?

— Ах, не прикидывайся!.. — говорит, а глаза