— Поломал он мне жизнь, — говорит женщина. — И себе тоже поломал. Чудной он какой-то… Чужой. Уж как ни старалась понять его, не смогла. Может, и виновата, что не смогла. Да только… Жизнь-то идет, ее не остановишь. Что же я, должна была еще ждать? Но чего?.. Я и так ждала пять лет. — Замолкает, хочет угостить леденцами, но я встаю, иду к двери.

А скотник Батуха нетерпелив: ну, чего там? ну, как там?.. Говорю недовольно:

— Сходи и посмотри, раз интересно.

Сникает. Мне жаль его, но не показываю виду, думаю, что помешало ему быть теперь вместе с этой женщиной?.. А о том, что услышал полчаса назад от него же самого, забываю. Но, может, и не забываю, а только не хочу думать об этом.

Я мало что понимаю в их отношениях, но чувствую, что оба они неплохие люди, и на душе у меня становится тревожно. И скотник Батуха кажется мне уж очень одиноким. Не знаю, почему мне так кажется, только я уже как-то по-другому гляжу на него, неторопливого и задумчивого, в танкистском шлеме, который прежде, чего греха таить, вызывал во мне, по настроению, то удивление, то досаду, а то и усмешку, правда необидную. И чудится: сними он теперь шлем, и это будет уже не скотник Батуха, а кто-то другой, незнакомый… Я гляжу на него и вспоминаю доярку Анюту, и мне приходит в голову, что она не хуже этой женщины, а может, и лучше… И скотнику Батухе было бы хорошо с нею. Он не стал бы прятаться, от нее, и она научила бы его улыбаться и никогда не сказала бы, что он поломал ее жизнь. И я говорю:

— А все же Анюта лучше!..

Ближе к вечеру мы выезжаем из улуса. Скотник Батуха всю дорогу молчит, и лицо у него хмурое, и блестящие стертые застежки от танкистского шлема бьют по щекам… Я смотрю на него и пытаюсь понять, о чем он теперь думает, скорее всего, об этой занесенной снегом дороге, о скучном зимнем небе, о ветре, который все дует и дует… А еще обо мне, и ему приятно, что я согласился съездить с ним в улус.

Возле клуба велю остановить лошадь и спрыгиваю с телеги. Помедлив, показываю на освещенные окна: зайдем?.. Скотник Батуха отрицательно качает головой. «Как хочешь…» — говорю я и убегаю.

А в клубе танцы… Ищу глазами пацанов и не нахожу. Видать, уже поздно. Выхожу из клуба и вижу: скотник Батуха еще не отъехал… Стоит подле телеги, смотрит в окно. Гляжу и я в окно и вижу доярку Анюту. Она проводит рукою по стеклине окна и чему-то улыбается, и на шее у нее белые бусы…

Неслышно подхожу к скотнику Батухе, говорю весело:

— Вот я и толкую, что Анюта лучше!..

Он вздрагивает, вожжи падают из рук, но тут же, на лету, он подхватывает их. Мне становится неловко, и я хочу уйти, но скотник Батуха удерживает меня, говорит негромко:

— Не мог я тогда жениться… Мне казалось, если я женюсь, я тем самым предам друзей, тех, кто сгорел в танке… Со мною что-то происходило… почти каждую ночь я видел во сие друзей, и они смотрели на меня и глаза у них были такие… Ничего-то в душе моей тогда не было — боль одна… И я думал… Да, да. Сейчас я, конечно, так не думаю. Но тогда… тогда… — Он замолкает, нескоро еще успокаивается, а потом говорит: — Ты прав, однако, и Анюта лучше!.. Она, думаю, поняыла бы меня. — Предлагает, помедлив: — Что, пойдем в клуб?.. Почему бы и не пойти, а?.. — Он улыбается, и на душе у меня делается хорошо.

ФЕДОС БЕСФАМИЛЬНЫЙ

В полдень во двор нашего дома заходит Федос Бесфамильный. Он высокого роста, жилистый, в старой милицейской гимнастерке без погон, поднимается на крыльцо, садится подле меня на приступку, вытягивает длинные, в солдатских, без обмоток, ботинках ноги. С минуту молчит, озабоченно морщит смуглый, в редких тонких морщинах лоб, потом говорит, не глядя на меня, голосом сильным и резким:

— Обещался дрова перебрать…

Выходим в улицу. Солнце в самом зените, жарко… У меня скоро взмокает рубашка, сидеть бы теперь в тени да пощелкивать семечки: отец вчера в райцентр ездил, догадался, привез кулечек… Почти с неприязнью гляжу на Федоса Бесфамильного: тоже мне… обещался. Да мало ли что обещался? Я человек не памятливый, мог и позабыть.

У магазина старики да старухи толпятся, и замка на двери нет.

— А ведь вчера еще замок висел на двери. Открыта, что ли?.. — Останавливаюсь: — Может, зайдем, поглядим?..

— Не возражаю, — говорит Федос Бесфамильный. — И прежде имел такое намерение. — Помолчав, добавляет: — Не вызывает у меня доверия Нюрка-продавщица. А что, как она сама?..

— Скажешь тоже, сама… — не соглашаюсь я.

Федос Бесфамильный морщится:

— Зелен еще спорить со мною.

Старики да старухи не сразу уступают дорогу Федосу Бесфамильному, и только после того, как он решительно спросил у них: «Что, под замок захотели?..» — они нехотя расступаются. Все еще опасаются Федоса Бесфамильного!. До недавнего времени он состоял на милицейской службе. В те дни наезжал он домой на добром саврасом коне. Бывало, соскочит с седла, забежит в избу, перемолвится с женой словом-другим и опять уезжает по делам. Занятой человек!.. Случалось, жена плакала: «Когда кончатся эти набеги? Сколько ж можно бедовать при живом-то муже?..» Но Федос Бесфамильный и слушать не хотел, говорил сурово: «Ду-ра!.. Не знаешь, что я на государственной службе и не располагаю своим временем».

— Заявился… Начальничек!.. — презрительно кривя губы, говорит Нюрка-продавщица, молодая красивая деваха, когда Федос Бесфамильный переступает порог магазина.

— Посмотреть пришли… Интересно же!.. — как можно ласковее говорю я, боюсь, что Нюрка-продавщица, поправив на голове коротко стриженные рыжие волосы, спадающие на лоб тугими сосульками завитков, прогонит нас. С нее станется… Крута нравом, не любит, когда в ее дела суют нос.

— А что тут такого? Что?.. — говорит Нюрка-продавщица и насмешливо смотрит на Федоса Бесфамильного. Тот слегка смущается. Злые языки утверждают, что бывший милиционер неравнодушен к Нюрке-продавщице. Я еще мал, и не мне судить об этом, а все же раз-другой видел: ходил потемну Федос Бесфамильный на окраину деревни, к реке, где в серой, придавленной тесовой (заместитель председателя колхоза постарался) крышей избе живет Нюрка-продавщица. А еще видел, и не один, а с давним приятелем Дугаром, который уже два