отрешенно – что же, ей никогда не находилось равных в умении держать лицо. Чтобы оно, рыхлое и белое, выглядело равнодушно и по-нездешнему, чтобы в стеклянных рыбьих глазах не отражалось ни единого чувства.

– Если ты мне не веришь, – отозвалась обиженно, как будто задели ее гордость, – я могу тебе сыграть.

И отступила.

Наверное, Ярхо все же не знал про этот тайный ход – к чему ему коридор, который, по словам Лутого, принадлежал слугам? Иначе, Рацлава не сомневалась, ничто бы ее не спасло. Но Ярхо позволил ей выкроить песню, хотя наверняка и не поверил ее словам о многоголосой свирели.

Сначала она сыграла ему о караване. В музыке, вытканной из ее воспоминаний о черногородском походе, хватало мужских голосов – залихватски-звонких, басовитых и шепчущих на последнем издыхании. Свирель Рацлавы пела о дожде, стучащем о крышу повозки, о сказках хитрой рабыни, рассказанных вечерами под стук колес. Она мешала ржание коней и шелест перелеска, мелкое кружево занавеси, закрывающей окно в ее повозке, – она сжимала его пальцами, и на коже оставались крупные дождевые капли. Она брала для песни гром и человеческую ругань, хлюпанье грязи и крик ворона Совьон, кружащего в вышине.

Потом играла о похитивших ее разбойниках. О ловушке, которую ватага Шык-бета устроила для каравана, и о битве, разразившейся в густом лесу. Шершавые пальцы, сжимающие ее подбородок, влага болотной ночи. Постель разбойничьего атамана, на которую ее бросили, и холод, застывший в ее жилах. А потом, резко – тепло чужой крови, залившей ей нательную рубаху. Обжигающий жар безумного, животного счастья.

Ярхо-предатель не прерывал, и Рацлава продолжала. Ее свирель пела и пела, меняла были на легенды, говорила на нескольких языках: княжегорском, тукерском и на старом северном наречии, иногда проскальзывающем в рассказах Совьон. Музыка принимала всевозможные обличия и подражала разным голосам, кружилась вокруг Рацлавы, стелилась по полу и грозно взметалась, точно змея под дудку заклинателя.

Хоть – бы – он – ей – поверил.

Изрезанные пальцы намертво скрючились от боли, и в конце концов свирель выскользнула из их хватки на полузвуке, оттянув кожаный шнурок.

– Прости, – смутилась Рацлава, выныривая из облака своей музыки. – Кажется, я устала.

Ярхо не отвечал и не двигался, так что Рацлава заподозрила, что наскучила ему. Может, он даже покинул чертог, а увлеченная певунья этого не заметила.

– Отдыхай, – наконец-то бросил он, и Рацлава кивнула. Наклонилась, поискала подушки – Ярхо все не уходил, – а когда нащупала, то обессиленно опустилась на них.

– Тебе понравились мои песни?

Пожалуй, в этом было больше лукавства, чем любопытства. Но вопрос колол и без того исколотый язык: как было не спросить?

Ширкнул камень – так Ярхо-предатель повел шеей.

– Я не Сармат, чтобы они мне нравились.

В ответ Рацлава упоенно рассмеялась.

– Муж не слишком меня жалует, – поделилась она, – и даже Кригге, его кроткой второй жене, не хватает терпения, чтобы слушать меня ежечасно. А я люблю, когда меня слушают.

Позже она спрашивала себя, откуда в ней взялась смелость предложить это:

– Если тебе по нраву, приходи, Ярхо-предводитель. У меня много старых песен о битвах, и я знаю довольно историй, свидетелем которых ты мог бы быть. Все лучше, чем ткать музыку в одиночестве.

Он ушел, конечно, ничего не ответив. А Рацлава растянулась на подушках и, раскинув руки, поздравила себя с тем, что пережила очередной непростой день.

Воронья ворожея V

Она не знала, что снег вокруг нее был бур и черен от крови, что к месту побоища слетались падальщики, а воины, пришедшие из лагеря, стаскивали тела для погребального костра. Что Хьялма кружил над павшими, порубленными и втоптанными в землю, точно хищник, почувствовавший след другого хищника, – он был грозен и хмур настолько, что другие боялись попадаться ему на глаза.

Но Совьон слышала звуки. Скрип сапог, шелест ветвей, чужие разговоры. Крик воронов – ее птиц, ее символа.

– …смотрите, – крикнул кто-то, – баба. Шевелится.

– Ба-а, брюхо разрубили, кишки наружу, а все еще…

– Ведьма. – Сплюнули. – Ведьмы долго помирают.

И сама она была бурая и черная. Ее окоченевшие пальцы и ступни иногда подрагивали в грязной снежной каше. Редкое дыхание порхало из смятой груди на губы, покрытые темной коркой.

Однажды, еще во время черногородского похода, Совьон пришла за советом к Моркке Виелмо. Моркка сказала, что она умрет не как воин, – значит, умрет как вёльха. Мироздание было немилосердно настолько, что даже поскупилось ей на быструю смерть. Совьон понимала: она не погибла в бою для того, чтобы разделить участь Кейриик Хайре. Сила, которую она не передала преемнице, выскоблит ее изнутри – раскрошит кости, выгрызет мышцы, разъест желудок и сердце, сдавит мозг.

Она приоткрыла ресницы, когда боль, раздирающая живот и плавящая позвоночник, стала привычна. Но глаза залило: Совьон увидела только кусочек нечеткого, расплывчатого голубого неба, утонувшего в кровавой смоле. Она попыталась закричать, но из горла не вырвалось ни всхлипа. Захотела дернуться, чтобы пережать в себе последнюю жилку жизни, но тело не поддалось.

– Тише, – шепнул кто-то, опускаясь рядом. – Тише, скоро все закончится.

Она узнала Латы, но не зрением. Слухом или чутьем – и тогда ее непослушная рука взлетела и вцепилась в его запястье мертвой хваткой. Ногти вонзились в кожу, пальцы оплели замком.

– Добей, – прохрипела надсадно. – Пожалуйста.

Из ее рта толкнулся сгусток угольной крови.

Латы должен был понимать: с Совьон происходило дурное. Она лежала, раскроенная едва ли не напополам, и продолжала жить лишь для того, чтобы мучительнее умереть. Она расслышала, как Латы потянулся к ткани, как заскрипел кожаный пояс и хрустнула ткань рубахи, но…

– Оставь ее, – свистнули издалека, – не дури, парень! Убьешь ведьму, так еще неизвестно чем аукнется.

– Не губи себя, – посулили другим голосом. – Не отмоешься потом.

Совьон вскинула подбородок, выгнула шею и пронзительно закричала. Птицы взмыли с облюбованных тел – на светлом пятне перед ее глазами заплясали тени.

– Мы не можем просто оставить ее здесь, – сказал Латы, смешавшись. – Не бросим же в лесу.

Когда он подхватывал ее на руки, Совьон потеряла сознание во второй раз. Ей привиделись Висму-Ильнен и костры сине-лилового пламени до неба: их языки лизали серебряные звезды. Совьон различила саму себя, босую, в белой нательной рубахе. Она танцевала в облаке распущенных волос, и рядом с ней на поляну в Чаще Сумрака садились вороны. Вороны бились о траву, обращаясь долговязыми человекоподобными духами, и они принимались плясать вместе с ней.

– Зачем ты принес ко мне мертвечину? – ворчала Магожа на границе разума Совьон. – Ты что, ослеп, дружочек? Что я буду с ней делать, лечить никак?