что в твоих песнях отражается вся прелесть внешнего мира.

– Охотно, – мурлыкнула Рацлава. – Как ты видишь, госпожа, я слепа. Ваши самоцветы ничего для меня не стоят. Но внешний мир – о, госпожа… Слушай внимательно.

С помощью Лутого она вернулась на подушки, величаво устроилась и выждала нужный момент.

А потом заиграла.

* * *

Обратно Бранка возвращалась – к счастью, через чертог со скульптурой княгини, – в полном молчании. Ее глаза припухли и были полны слез, а губы дрожали от переизбытка чувств. Она не обращала на Лутого никакого внимания, снова и снова переживая музыку Рацлавы, и рабу это пришлось кстати. Он, весело плетясь следом, оставлял для себя все больше меток. Бранка, семеня вниз по тайному ходу, взбудораженно сжимала юбку и вытирала слезы тыльной стороной ладони.

Когда она оставляла Лутого у спуска в Котловину, то вместо прощания всхлипнула:

– Клянусь Матерь-горой, это было ужасно, ужасно красиво.

Рацлава позволила ей услышать ветер, шелестящий травами вокруг каравана, и хруст снега на перевалах, почувствовать запахи ночной реки и лесных ягод и ощутить тепло солнечных лучей, согревающих щеки.

– Верно, госпожа, – подмигнул Лутый. – Ну, я пойду, самоцветы сами себя не добудут.

А спустя несколько дней, когда появилась первая возможность ускользнуть от суваров, Лутый выбрался с нижних уровней и направился к неприметной щели между двумя валунами – входу в коридор. Он протиснулся, ободрав кожу с груди и многострадальных плеч, порвал рубаху, и без того напоминавшую ошметки, и начал подъем.

Лутый оставил достаточно меток, чтобы без особого труда выйти к нужной дверце. Он осторожно выглянул в чертог, боясь увидеть в нем притаившихся каменных воинов, – но увидел лишь Рацлаву. Закутавшись в меха, та свернулась калачиком на постели, устроенной у самых ног серебряной княгини.

Лутый на цыпочках пересек чертог и тихо опустился рядом.

– Доброе утро, драконья жена, – произнес он, похлопывая Рацлаву по плечу. – Я пришел, как и обещал.

Открыв глаза, она перекатилась на спину и пусто посмотрела в его лицо.

– Между прочим, – не без хвастовства заметил Лутый, – я выклянчил у своих надзирателей целую корчагу воды. Теперь от меня пахнет свежестью весенних садов.

– Ну да, – посмеялась Рацлава. – Почти.

Она села, накинув меха поверх платья.

– Пока я ждала тебя, я попросила марл принести сюда побольше еды. Твой шаг показался мне совсем невесомым. Где-то там долж…

– Вижу-вижу, – радостно откликнулся Лутый: посередине чертога стоял низенький столик на трех изогнутых ножках. Вокруг него – пирамиды подушек. На столике – кувшин с разбавленным вином, сухари и вяленые фрукты, плошки с горохом и чечевицей и отварное мясо, сохраненное в холоде Матерь-горы: Лутый решил, что все это – из податей Сармату.

Он помог Рацлаве устроиться на подушках рядом со столиком и, оголодавший, живо принялся за еду.

– Может, – полюбопытствовала Рацлава, – ты хоть объяснишь, что происходит?

И они говорили. Жадно, торопливо, перескакивая с истории на историю, – Лутому даже не мешали кусочки пищи во рту. Рацлава рассказывала о Сармате, Кригге и погибшей Малике Горбовне, о грядущей войне и Ярхо-предателе, который едва не задушил ее за подозрительные песни. Лутый – о рабстве в рудных норах, Бранке и ее учителе, о тайных ходах и исполнительных суварах, игравших для него роль надзирателей.

– Это были увлекательные месяцы, а, Рацлава Вельшевна? – рассмеялся он, утирая рот разорванным рукавом, и эхо чертога услужливо подхватило его голос. Раскатило дальше и громче, чем следовало.

Им стоило догадаться сразу, но Лутый начал рассуждать о своих намерениях, а Рацлава внимательно его слушала, пока ее чуткое ухо не уловило знакомый звук. В последнее время она слышала его так часто, что уже перестала бояться. Не испугалась бы и сейчас, если бы с ней не беседовал раб, обманом просочившийся в верхние палаты. Это все меняло.

– Тише, – шикнула она, мертвея. – О небесные духи.

– Что такое? – спросил Лутый, а Рацлава покачала головой, закусив губу.

Звук становился отчетливее.

– Опять! Ты не слышишь? Шаги!.. Его шаги. Уходи сейчас же. – Она стиснула бахрому подушек. – Ярхо-предатель идет.

Дважды повторять не пришлось. Лутый вскочил на ноги и, пролепетав что-то напоследок, едва успев оправить подушки и стряхнуть крошки со своей части стола, метнулся к тайной дверце. Благо та пропустила его в ход и закрылась еще до того, как шаги Ярхо загрохотали явно, у самой палаты.

Когда он зашел, Рацлава уже была спокойна и степенна. Она играла на свирели, вальяжно полулежа все там же, на подушках, и, казалось, в целом мире не сыскалось бы человека, которого получилось бы уличить в сговоре меньше.

– Здравствуй, Ярхо-предатель, – улыбнулась она мягко и насмешливо, удивившись самой себе. – Видят боги, ты приходишь ко мне так часто, что уже как родной. И ты уделяешь мне даже больше времени, чем мой муж.

Ее пальцы, медленно закрывающие отверстия в свирели, и руки, плавно двигающиеся под мехами, – все словно кричало: «Я не боюсь, и винить меня не в чем». Она лениво стекла с подушек, точно большая домашняя кошка. Поднялась на ноги и тряхнула косами.

– Снова ты, – скрежетнул Ярхо.

Рацлава могла бы сказать то же самое.

Небесные духи, к которым она взывала, никогда не были к ней милосердны. Боги тоже обделили дочь пастуха своим благословением, но в решающий момент она все же взмолилась – даже не зная, кому именно.

«Хоть бы он не знал про этот тайный ход. Хоть бы не знал или не помнил. Зачем ему знать, зачем, зачем – в Матерь-горе столько коридоров, пусть лучше помнит про них, пожалуйста».

Неужели за все страдания, за слепоту, за то, что ее продал родной отец, и за то, что черногородский караван вез ее к дракону, ей не полагалась хоть какая-то пригоршня везения? Ярхо-предатель давно подбирался к ней, словно хищник, и стоит ей провиниться еще хоть в чем-то, как ее жизнь оборвется задолго до лета.

– Я слышал мужской голос.

– Это неудивительно, – ответила Рацлава. – Люди слышат в моих песнях разные голоса.

Она чересчур многое себе позволила, и она юлила слишком долго.

Ярхо шагнул к ней.

– Неужели?

«Не заговаривай мне зубы, – услышала Рацлава. – Я вижу тебя насквозь».

Она плохо понимала, что делает, но ее тело скользнуло вперед так же, как за несколько дней до этого – к ученице камнереза. Ее тело приподнялось на цыпочки, потянулось вверх, и – это ощутило глубинное чутье – лицо Рацлавы оказалось так близко к подбородку Ярхо, что она различила бы его дыхание, если б то было.

Я – не – боюсь.

Сестры, пока еще не вошли в возраст невест, жаловались на нее матери. Говорили, что Рацлава выглядела пугающе и