что это не она, что это другая вёльха с именами на те же буквы, но…

– Да, – хмыкнул Латы, – похоже звучит. Эта ведьма верно пророчит?

Голос Совьон был горек и сух:

– Если чары позволили Моркке Виелмо что-то увидеть, значит, так оно и есть. Княжна Малика мертва, Латы. Мне жаль.

Дружинник стиснул зубы, помолчал с мгновение. А когда собрался с силами, сказал хрипло:

– Похоже, один мой князь остался. Ему будет тяжело перенести смерть сестры… Проклятая ведьма! Зачем ей понадобилось говорить это моему князю? Зачем он узнал о потере раньше срока?

– Наверное, на то были причины, – уклончиво ответила Совьон.

Латы резко повернулся к ней.

– Сил моих больше нет, – проговорил отчаянно и устало. – Куда ни плюнь, везде колдовство – с тех самых пор как я приехал в Варов Вал. Ведьма обратилась ко мне. Я не из робких, но она так посмотрела, будто в самую душу заглянула. «Ты ли, – спросила, – привел в лагерь женщину с полумесяцем на скуле?» Мне скрывать нечего. Сказал, что я.

Страх ледяным ужиком обвил сердце.

– Она просила передать, что прощает тебя – за то, что ты сбежала, и за то, что сотворила с ее старшей сестрой.

– Да неужели? – Совьон оторопела. – Так и сказала?

Латы пожал плечами.

– Мол, толку ей сердиться, если скоро ты сама с ее сестрой встретишься?

Совьон все хорошо расслышала, но зачем-то переспросила:

– Что?

Она попыталась втянуть воздух, но вдоха не получилось. Мельком взглянула наверх, и солнечные лучи полоснули обжигающей болью. Совьон показалось, что это прозрачное небо накренилось, и еще чуть-чуть – и ее бы задавила заляпанная дымом плита.

– …встретишься с ее сестрой. А где сестра этой ведьмы?

Свет стал невыносим, и Совьон прикрыла глаза ладонью.

– Не в мире живых.

Краем глаза она едва различала расплывчатого Латы и цветные пятна рокочущего лагеря.

– Что это значит?

Лишь то, что Моркка Виелмо, одна из сильнейших вёльх, живущих в Княжьих горах, предсказала Совьон скорую смерть.

– Прости, – прохрипела Совьон: язык присох к небу, – давай поговорим попозже. У меня ужасно разболелась голова.

Латы окликал ее и продолжал что-то говорить, но она уже не слышала. Совьон побрела вдоль шатров не разбирая дороги, пропуская мимо ушей гремящие вокруг разговоры и крики. Все было привычным – люди упражнялись с копьями и мечами, плавили руду, строили метательные орудия. Стряпчие готовили пищу в котлах под открытым небом, а вдалеке воины валили синий лес. Ржали кони и хрустел снег, пахло дымом и наваристой похлебкой, а еще, остро, – нечистой человеческой кожей.

Совьон поразило то, как явно она различала собственный страх: самый приземленный и природный, точащий внутренности, будто юркий язычок огня. Сколько она думала о смерти, сколько ее пророчила и сколько приносила – разве она, воительница и почти вёльха, может бояться умереть? Она была недовольна собой, но ничего не могла поделать.

Совьон едва не натолкнулась на мужчину, везущего на волокуше дрова. Остановилась и крепко зажмурилась.

До чего же она, оказывается, труслива. Небесные пряхи отмерили ей тридцать четыре года, немалую горсть бед и крепко сбитый клубок пройденных дорог. А ей все мало, все хочется еще – больше путешествий и встреч, больше деревень и холмов, долин и ручьев. Совьон разочарованно покачала головой: она думала, что, когда придет ее час, будет гордой и стойкой, а не такой… потерянной.

Она одернула себя. Резко смахнула со щек леденеющие дорожки слез и направилась обратно к знахарскому шатру.

* * *

Моркка Виелмо сказала: «Скоро». Но что значит «скоро» для нее, живущей на свете гораздо дольше прочих человеческих женщин? День? Неделя? Месяц?

Февраль клонился к концу, а Совьон все еще была жива. Она не отказывалась от дел и не пыталась ускользнуть от рока – все равно бесполезно. Поэтому она, как и прежде, упражнялась с оружием и учила новобранцев держать меч и топор: настоящих воинов в лагере было меньше, чем добровольцев из княжеств, а Совьон показала себя терпеливым наставником. Скрепя сердце воевода Фасольд разрешил ей – женщине – помогать ему, обучая их ратному делу. Совьон по-прежнему приходилось выслушивать довольно ядовитых слов, но она давно свыклась, и даже самые ворчливые речи Фасольда были для нее не более чем неудачными шутками старого вояки.

В последнее время ей нравилось совершенно все.

На поле для упражнений она проводила время с утра до глубокого вечера – ее ученики менялись: кто-то приходил со строительства орудий, а кто-то, напротив, уходил. Ближе к ночи она шла в шатер Магожи, где помогала готовить снадобья, а потом выходила к ближайшему из походных костерков. Жангал садилась рядом, штопала и мурлыкала себе под нос тукерские песни, Совьон – слушала их и волей-неволей следила, как бы рабыню никто не уволок. Иногда к ним приходил Латы и приносил с собой отзвук веселья разнузданных княжьих сподвижников. Совьон хотела бы спросить, зачем он приходил к их костерку, если ему были рады в шатре Хортима Горбовича: какой толк ему сидеть здесь, на бревнах, и мерзнуть? Ветер трепал знамена, а колкие снежинки струились в пламя – у Латы наверняка нашлись бы дела приятнее, чем слушать тихие тукерские напевы или наблюдать, как Совьон поигрывала ножом. Совьон, может, и хотела бы спросить, но нужды не было – раз приходил, значит, нравилось. Вот она и молчала.

Она решила жить так, как жила бы без пророчества Моркки Виелмо, и теперь ощущала всё полнее и ярче. А когда ее попросили, без колебаний согласилась привезти древесину из лесной чащи. Совьон была полезна тем, что, в отличие от многих, умела хорошо считать и без труда бы определила, достаточно ли стволов собрались везти в лагерь.

Это было ясное хрустально-голубое утро. Искрилась лесная поляна, усыпанная белоснежным снегом. Вдоль замерзшей речки стояли две телеги – мужчины еще тяжело тянули и шумно опускали одни стволы на другие, плотно оплетенные бечевой.

В тот день Совьон было удивительно легко на душе – может, потому, что ее вырастили в Висму-Ильнен и в любой, даже самой дремучей чаще она чувствовала себя спокойнее, чем в княжеских хоромах. Она смотрела на синие кроны, вокруг которых летал ее ворон, и поглядывала на мужчин («Гой, да… Навались!»), тягавших стволы. Силы ее рукам было не занимать, но тогда от нее требовалось не это. Оттого Совьон, наслаждаясь воздухом и утром, ходила вдоль речной каемки, похрустывая свежим снегом. Она бы даже не отказалась взлететь в седло и умчаться вдаль, еще дальше от лагеря, еще дальше от людей, точно озорная девчонка, – так ей стало весело и хорошо. Конечно, такого она бы себе не позволила,