взгляд – глаза мгновенно припухли и покраснели, в уголках накипела слеза.

– Ты нэ пон'имаэшь.

– О нет. – Совьон скривилась и отвернулась. – Понимаю.

Она и сама была бы не прочь уничтожить Дагрима, но колдовство всегда имело цену. И чем больше жаждешь, тем выше цена – таков закон. Если ввяжешься в паутину небесных прях и окажешься недостаточно умел, то запутаешься, задохнешься. Недавно чары Совьон, пусть и не по ее воле, погубили Тойву, предводителя черногородского отряда. Как знать, не взамен ли этого темная сила потребовала себе целый караван?

Хочешь вырвать нить из паутины прях – будь достаточно ловок и осторожен, чтобы не задеть другие. Совьон не собиралась убивать Тойву, проклятие вышло по случайности, и… Она старалась не думать об этом, понимая, что правды ей все равно никто не скажет, была ли она виновна или нет, – остается лишь гадать и мучиться.

– Я тоже была в неволе. Но свободу мне подарило это, – она приподняла нож, – а не заклинания.

Верно, своему первому обидчику Совьон проткнула горло, пока тот спал, но были и другие, его соратники. Поизмывавшись над ней в отместку, они вознамерились ее утопить: затолкали в холщовый мешок, набили его камнями и сволокли в реку.

Признали бы в невольнице ведьму, так не преминули бы ее сжечь. Но они ошиблись, выбрав ей смерть на воде, и Совьон взяла с них плату – когда выбралась в волчий час из черной реки.

Ярость недоученной вёльхи обрушила на них беду – да и не только на них. В тот раз в Совьон пробудилась чудовищная мощь. Юную ведьму не успели научить чарам подобной величины, и Совьон не совладала с поднявшейся волной ненависти и разрушения. Эта волна смела не только виноватых, но и безвинных. Погубила в окрестностях всех зверей и птиц, уничтожила рыбу в реках, жуков в траве. Сделала землю бесплодной, а место – проклятым, не позволило уцелеть ни доброму мужу, ни матери семейства, ни старику, ни ребенку. Прошло много лет, но после того случая Совьон не позволяла черному сердцу взять верх над холодным разумом смертной.

Как она может обречь кого-то нести эту ношу до конца своих дней? Кейриик Хайре никогда не спрашивала ее желания. Она лепила из юной Совьон всесильную вёльху – жертвовать одним, чтобы получить другое, желаемое, становилось так же привычно, как и дышать. Договариваться с самой судьбой, ходить по краю мироздания, видеть и знать то, что больше никто не видит и не знает, и стараться не сойти с ума – нет, Совьон давно от этого отреклась. Она была бы рада забыть и больше никогда не иметь дела с потусторонним миром, но разве тут забудешь?..

– Не обижайся, Жангал, – произнесла Совьон тихо, – но ты даже не догадываешься, о какой тьме мечтаешь.

Страшнее прочего – момент, когда ты оказываешься с тьмой один на один. Не спасет ни Кейриик Хайре, ни десятки учениц, таков непреложный закон. Вёльха со своей силой всегда наедине, и чем больше сила, тем мучительнее.

Жангал хлюпнула носом.

– Я нэ обиж-жаэ…

– Обещаю, – продолжила Совьон, – я и так помогу тебе всем, чем смогу. Хорошо?

Вместо ответа Жангал протянула смугло-желтую руку-веточку и сжала запястье Совьон. Потом встрепенулась и снова принялась за работу.

Когда Совьон готовила отвары из зверобоя и окопника, а Жангал измельчала в порошок полевой хвощ, снаружи шатра раздались шаги. Женщины подумали было, что это воротилась Магожа, отправившаяся со снадобьями к кому-то из князей, однако шаги совсем не походили на ее тяжеловесную прихрамывающую поступь. К ним подходил один из воинов, и Жангал молниеносно, прежде чем ее мог бы разглядеть мужчина, подхватила сброшенное покрывало. Она завернулась в желтовато-зеленую шерсть так, что на виду остались лишь раскосые черные глаза.

Когда в шатер вошел Латы, Совьон поднялась со скамьи.

– А, это ты, дружинник, – миролюбиво сказала она. – Какими судьбами?

Все же он нравился Совьон – неглупый, вежливый и взвешенно-осторожный. Латы рассказывал, что его отцом был родовитый вельможа, казначей при Кивре Горбовиче – может, дело в его крови? В Латы виделось нечто холеное, благородное – в его осанке, улыбке, в том, как он говорил и как на гуратский манер не носил бороды.

– Тебя искал, – ответил он, коротко поклонившись обеим женщинам, хотя кланяться рабыне ему было совсем не по чину.

– Ну так нашел. Что стряслось?

Латы метнул острый взгляд в сторону Жангал.

– Поговорить надо. – Он беспокойно облизнул губы.

Совьон подхватила тулуп и без лишних вопросов вышла из шатра. Лагерь снаружи кипел, как большой котел, – стояли гвалт и лязг, перебиваемые громкими приказами, звуком лопающихся веревок и руганью: на севере, ближе к синеющему лесу, строили метательные орудия. Совьон закуталась в тулуп, поглядывая на стройные ряды шатров. Над ними плыли сгустки дыма – от передвижных плавилен, сооруженных к востоку. Там пришлые кузнецы ковали оружие и выливали из руды ядра для катапульт. Небо было подернуто серым, а ниже лежало ослепительно-белое снежное покрывало. Солнце отсвечивало от рассыпчатых сугробов, лучи множились на крошки бликов, и глазам стало больно.

– Да. – Латы поймал ход ее мыслей. – Вьюга ночью была на диво.

– Как еще шатры не сорвало, – согласилась Совьон. – Ладно, пустое. Зачем позвал?

Латы помедлил. Наклонился и набрал пригоршню снега, потер порозовевшие от морозца щеки.

– Ночью к князьям пришла женщина. Из твоего племени.

– Любопытно. – Совьон вскинула бровь. – Это из какого же?

Латы скривился и не ответил – он смотрел мимо нее, на воинов, упражнявшихся в ратном деле у самой драконьей туши.

– Она пришла поглядеть на князя Хьялму, а потом предложила моему господину задать ей любой вопрос, всего один. Хортим Горбович спросил про свою сестру, Малику, томящуюся у Сармата-змея. Ведьма сказала, что нам незачем торопиться к гуратской княжне, ведь сейчас ее дух там, где пируют древние владыки Гурат-града.

Латы зло разворошил сапогом ближайший сугробик.

– Видела бы ты, что там началось. Мой князь оторопел, а Фасольд едва шатер не разнес. Он любил Малику Горбовну. Оттого рассвирепел и бросился к ведьме, но замер на пути, будто громом пораженный. Он страшно бранился, а ведьма лишь посмеивалась. «Ты, – сказала, – не обвиняй меня во лжи, воевода, мне обманывать не с руки. А с тебя я за обиду и спросить могу».

– Она назвала себя?

Латы внимательно посмотрел на Совьон.

– Да, только я ваши северные имена нехорошо запоминаю. Точно скажу, что имен было два: первое на «М», второе – на «В». – Он сощурил глаза: – Ты ведь знаешь такую?

Слова прозвучали легче выдоха, против воли – уж Совьон не слишком хотела показывать, как много знает.

– Моркка Виелмо. – Где-то, в самой глубине, еще лелеяла надежду,