Я не могу даже стоять рядом с фигуристкой, чтобы не испытывать это гнетущее чувство, которое захватывает меня и тянет за собой. Туда, где темно. Где крики громче всего. Там, где на меня наваливается неприкрытый страх, вызывает мурашки на коже и заставляет меня снова почувствовать себя мальчишкой, беспомощным и испуганным.

Ноги несут меня вперед, но я этого даже не замечаю. Я оставляю машину у подножия трассы, а сам кладу сноуборд, шлем и очки в багажник и иду пешком в центр Аспена. Меня охватывает оцепенение, пока я бреду по заснеженным улицам и наконец добираюсь до чугунных ворот. По бокам от них сидят два каменных ворона, их бдительные взоры устремлены вдаль. Сердце бешено колотится, когда я кладу руку на изящную ручку и вхожу на кладбище.

Каждый раз, когда я чувствую под ногами мерзлую землю этого места, у меня возникает ощущение, что вокруг меня витают бессчетные заблудшие души и шепчут мне на ухо, что меня здесь быть не должно, что мне здесь не место. Тем не менее я иду дальше, шаг за шагом по заснеженным проходам, где за одним надгробием следует другое. Вдалеке пронзительно кричит сова.

Наконец я останавливаюсь. Холодный воздух наполняет мои легкие, когда я начинаю тяжело дышать. Даже спустя столько лет мне все еще тяжело сюда приходить. Это больно. Как будто сердце мучительно медленно разрывают на мелкие, хрупкие кусочки, которые невозможно собрать обратно.

Слезы застилают мне глаза, я падаю на колени и протягиваю руку, чтобы смахнуть с надгробного камня налипший снег. Я тяжело сглатываю, когда на глаза попадается имя моей мамы. Элайза Винтерботтом. На мгновение мой взгляд останавливается на букве «З», нижний штрих которой слегка выцвел.

– Мне тебя не хватает, мама, – мой голос дрожит. Мне стыдно, что я даже не принес цветов. – Мне тебя так не хватает.

Меня окутывает тишина, а я так жажду ответа. Ответа, которого, я знаю, никогда не будет. Медленно опускаюсь на землю, обхватывая руками колени.

– Она такая же, как ты, мама, – шепчу я. – Она такая же, как ты, и это сводит меня с ума. Каждый раз я жду, что рядом с ней мне станет плохо, что я услышу… крики, но… но их просто нет. Я хочу держаться от нее подальше, но это так трудно.

Я задыхаюсь. По щекам текут слезы. Я вытираю лицо перчатками и качаю головой. С волос сыпется снег. Какое-то время я молчу, мой взгляд прикован к маминому имени.

– Прошел еще один год. Шестнадцатое декабря. Сегодня десять лет, – бормочу я в какой-то момент, так тихо, что едва слышу себя. – Еще один год, а я до сих пор чувствую себя виноватым. Прости меня, мама. Прости, что ты умерла из-за меня.

Не могу выкинуть тебя из головы

Нокс

Обратно по кладбищу я иду как будто сам не свой. Я чувствую себя одиноким и покинутым в этом городе, который я так любил до того, как он вздумал приютить у себя смерть.

Засунув руки в карманы куртки, я оставляю кладбище позади и сворачиваю направо, на улицу, ведущую в центр города. Навстречу мне едет одна из карет Уильяма, на которой сидит девушка, помогающая ему в конюшне. Она улыбается и поднимает руку в знак приветствия, проезжая мимо меня с туристами в карете.

Я останавливаюсь у колокольни. Там стоит Духовная Сьюзан, учительница танцев в Аспене, одетая в костюм пингвина, как и группа детей у нее за спиной. Она одаривает меня улыбкой, заметив меня, а затем указывает на нашего уличного музыканта Вона. Он кивает, бренчит на гитаре и начинает петь «Маленького барабанщика». Я присоединяюсь к толпе горожан, которые с сияющими глазами наслаждаются представлением. Духовная Сьюзан – талантливая танцовщица, ее движения элегантны и невесомы, как жидкий шелк, а дети при этом стараются изо всех сил. Вот играет первое «Па-рум-пум-пум-пум», дети поворачивают головы в такт, вправо, влево, вправо, влево, когда малыш с длинным открытым клювом, обрамляющим все его лицо, цепляется за тиару королевы пингвинов. Она пытается отцепить его клюв локтем, а он начинает реветь, и весь строй сбивается. И только Духовная Сьюзан в своей стихии: ее веки тяжелы, а движения полны страсти, как будто эта рыночная площадь со старинной колокольней – ее личный Бродвей. Сцена настолько смешная, что я громко смеюсь, когда кто-то пихает меня локтем. Я поворачиваю голову и вижу нашу старую Патрицию – пекаря из булочной. Ее водянисто-голубые глаза впиваются в меня, а морщинистый подбородок кивает вправо. Проследив за ее взглядом, я замечаю сестру Уайетта, Камилу. Она стоит на краю площади, скрестив руки на груди, и наблюдает за представлением.

– Жаль, что она больше не танцует, – говорит Патриция. – У нее так хорошо получалось.

– Да, – отвечаю я, не отрывая взгляда от Камилы. – Именно так.

Несколько прядей падают Патриции на лоб, когда она со вздохом качает головой.

– Кошмар, что пережили дети Лопесов после ухода их мамы Инес, – ее впалые губы складываются в тонкую линию. – И ты тоже, – она бросает на меня быстрый косой взгляд. – Прекращайте уже с этой ерундой, Нокс. Не сдавайтесь. Жизнь – слишком ценная штука.

Снова на мою грудь давит тяжесть. Я рассеянно поглаживаю ее, как будто так можно ее убрать. Мой взгляд переходит от Камилы к Духовной Сьюзан и ее пингвинам, которые вернули строй и теперь танцуют в нужном ритме.

– Может быть, когда-нибудь станет легче, – тихо говорю я. Патриция кивает:

– Обязательно, сынок.

Она протягивает свою тонкую хрупкую ручку и гладит меня по голове. Она так делала, когда я был совсем крохой, и почему-то этот жест вызывает во мне теплое чувство, которое снимает внутреннее напряжение. – Так и будет, если ты позволишь.

Когда я прихожу домой, папа сидит за обеденным столом. Он роется в каких-то документах и поднимает глаза, только когда я вхожу. Они у него красные. Этот день для него особенно тяжелый.

На его лбу пролегают глубокие морщины:

– Я даже не слышал, как подъехала твоя машина.

– Она у подножия Аспенского нагорья, – отвечаю я. – Мне хотелось пройтись пешком.

Взгляд отца задерживается на мне чуть дольше, чем следовало:

– Понимаю.

Я киваю на его бумаги:

– Тебе помочь?

Он вздыхает, собирает бумаги и кладет их в общую стопку:

– Нет, спасибо. Но, честно говоря, ты мог бы сделать мне одолжение другого рода.

– Конечно. О чем речь?

– О Пейсли.

Мой живот сводит. Я уже собирался снять лыжную одежду, но замер на полуслове:

– А