знаю. Мне просто приказано призвать вас, и — советую вам отправиться как можно скорее.

Проводив полковника, старый Гольдгейм поспешил приготовиться к аудиенции.

Оставшись наедине с Карлом, Эрмина с плачем бросилась на шею брата, и несколь­ко минут не могла произнести ни одного сло­ва. Наконец, пришедши в себя, она восклик­нула с упреком и отчаянием.

— Карл, Карл, ты призвал на наш дом безграничное несчастье. Ты твоим уча­стием в этом восстании погубишь свое се­мейство, нашего старого отца, который теперь призывается к ответственности за твое сума­сбродство, и, прежде чем он будет там, наш дом будет окружен, типография от­крыта, и мы все погибли.

Карл стоял, как ошеломленный.

Наконец, он пришел в себя. Какая-то светлая мысль внезапно осенила его. Он по­целовал свою сестру и, глядя ей прямо в заплаканные глаза, сказал с улыбкой.

— Давно ли в России государственных преступников арестуют посредством при­глашений, передаваемых адъютантами? Или ты думаешь, что отца так просто пригласили бы к допросу, если бы стало известно, что я член революционного правительства?

Слова эти не преминули произвести благо­приятное действие на взволнованную девушку, Она тяжело вздохнула, как будто пробудясь от тяжелого сна, и тихой улыбкой поблаго­дарила брата за его утешительные слова.

— Нельзя отыскать более надежное место, чем этот дом, продолжал Карл. Никому не придет в голову отыскивать здесь нашу оловянную армию, которая с таким успехом совершает свой походы против могущества России; никто не станет подозревать, что в этом священном уголке скрывается источ­ник тех летучих листков и плакатов, которые мы рассылаем во все концы Поль­ши... В первую минуту, — продолжал Карл после минутного молчания, — когда я увидел офицера, пригласившего отца к князю, — я и сам смутился; страх быстрее всяких рассуждений. Теперь же для меня ясно, что нам нечего бояться. Весьма может быть, что здесь дело идет о каком-нибудь поручении, или выведывании, или даже о награде отцу за его верноподданность. Вот увидишь, Эрмина.

— Все же хотела бы я, чтобы отец по­скорее воротился.

— Не беспокойся, он скоро придет... Однако же я должен известить обо всем Гедвигу.

— Да ты лучше не ходи туда, упрашивала Эрмина, право, не ходи, я боюсь остаться одна, всякий шум на улице мне покажется опасно­стью. Страх расстроил мне нервы.

— Но, дитя, — сказал Карл, — мне непремен­но нужно идти к ней.

— Она, и все она, — воскликнула Эрмина с досадою и нетерпением. — Весь свет для тебя сосредоточивается в Гедвиге! Сестра, отец, даже Бог, у тебя второстепенные вещи в сравнении с нею; ею полно все твое существо и из-за любви к ней ты готов пожертвовать всеми нами! Куда это поведет, Карл?

— Сперва к победе, а потом к алтарю!

— К победе — пожалуй; я ради тебя гото­ва надеяться на этот исход. Но к алтарю — Боже упаси! Неужели у тебя хватит духу бросить отца, сестру, всех тех, которые так близки тебе, для того чтобы вступить в чужую семью и чужую религию, которые веч­но останутся для тебя чуждыми?

— Этого я и не сделаю. Я останусь евреем, а Гедвига христианкою, только узы любви со­единят нас.

Когда старик Гольдгейм вошел в прием­ную наместника, там уже сидели многие лица: депутации от различных патриотических об­ществ, дамы в траурных платьях, поли­цейские чиновники, офицеры, адъютанты.

Бедный старик страшно смутился, когда на него обратились любопытные взоры всех присутствующих. Опустив глаза в землю и скомкав в руках свою шляпу, он прокрался в угол, где скоро его увидел при­звавший его сюда офицер.

— Я сейчас доложу о вас, — сказал он, проходя мимо его в кабинет.

И к удивлению всех присутствующих, ко­торые уже давно тут ждали в молчании, офи­цер скоро вышел и пригласил старика в кабинет, закрыв за ним дверь.

Шёпот пробежал по всей зале.

— Старый плут! Жид — шпион!

Мысль эта одновременно пришла в голову почти всем присутствовавшим, и некоторые даже позволили себе высказать ее, довольно громко, — до того странным показалось им предпочтение, оказанное старому еврею.

Между тем Гольдгейм, не привычный к такому tete-a-tete, стоял согнувшись и дрожа всем телом пред величественною фигурою старого генерала, в руки которого царь пе­редал власть над всей страной. Наместник был в простом военном мундире. Испы­тующий и проницательный взгляд его при­вел старика, не знавшего причины этого сви­дания, в совершенное смущение.

— Ваше имя Гольдгейм? — спросил намест­ник.

Гольдгейм поклонился низко, чуть не до земли.

— Мне рекомендовали вас как честного человека и верноподданного.

Силы возвратились к Гольдгейму. Наместник продолжал:

— Мне сказали, что вы пользуетесь боль­шим влиянием на ваших единоверцев. Правда ли это?

— Ваше сиятельство, я никогда не имел случая удостовериться в этом.

Наместник с минуту помолчал, как буд­то желая сообразить слова Гольдгейма.

— Я желаю, чтобы вы употребили свое влияние для отклонения евреев от дурного пути, на который увлекают их поляки. Я вам поручаю великое дело, продолжал на­местник многозначительно, потому что оно может предохранить ваших единоверцев от многих несчастий.

— Ваше сиятельство могут быть убеж­дены.

— Без фраз. Вы человек старый, и должны иметь настолько духу, чтобы отве­чать мне прямо: да, или нет. Я люблю лучше иметь дело с открытым врагом, чем с ненадежным другом. Отвечайте мне прямо: хотите ли вы побуждать ваших единовер­цев оставить дело, которому они предаются к своей собственной гибели, и верно служить правительству, — или нет? Что вы это можете, это я знаю столько же, сколько знаю, что вар­шавские евреи с необузданным рвением и легкомысленной неблагодарностью отворачива­ются от русского правительства, которое осы­пало их благодеяниями, чтобы пристать к врагам нашим, от которых они могут ожидать только ненависти и презрения.

— Ваше сиятельство изволили приказать мне говорить откровенно, — начал Гольдгейм несколько приободренным голосом, — позволь­те же мне оправдать сочувствие евреев поль­скому делу желанием перемены своего преж­него положения, хотя я лично и не разделяю их мнения. Евреи в России, — говорят они, — считаются париями общества, они удалены не только от всякого участия в общественной жизни, но не имеют даже права жить в большей части государства...

— А здесь, в Польше, они не имеют права жить в большей части городов. Возь­мите первую попавшуюся улицу — можете ли вы жить в ней? Позволит ли вам обще­ство открывать там магазин или купить дом?

— Ваше сиятельство изволите говорить со­вершенно справедливо. Но евреи думают, с чем я, конечно, не согласен, что, при пере­мене настоящего порядка