их слабости то, что вы требуете теперь от их патриотизма. К чему их привлекать в администрацию и в армию? Если мы падем в борьбе, тогда они сделаются участниками нашего мученичества, нашего бессмертия. Если мы победим, тогда они захотят участвовать в нашей славе, нашей независимости и в наших правах, — а я ни в одном из этих случаев не желал бы иметь своими компаньонами жидов.

Гедвига молчит. Слушатели утвердительно кивают головою. Только барон Маринский, демократ чистой крови, несмотря на свое ба­ронство, человек, всосавший в себя молоко новой цивилизации, восстает против воз­зрений своего сообщника. Крутой и неразбор­чивый в выражениях, он произнес, обра­щаясь к графу:

— Вы оскверняете наше столетие, граф, и если все поляки, участвующие в возрождении Польши, думают, как вы и разделяют ваши предрассудки, то Польша никогда не будет сво­бодна. Наш народ до сих пор не имеет сред­него сословия; сельское народонаселение враж­дебно нам и во всяком случае недоверчиво относится ко всем начинаниям дворян, в которых оно видит своих тиранов. Евреи, во множестве населяющие Польшу, могли бы об­разовать просвещенный, полезный и богатый средний класс, если бы мы соединились с ними, и могли бы служить связью между дво­рянином и крестьянином. Если бы мы при­обрели дружбу евреев, наши силы на столь­ко увеличились бы, на сколько они от устране­ния еврейского элемента уменьшились; мы удо­влетворили настоятельным требованиям века. Время старых предрассудков и исключи­тельного аристократизма прошло. Сословность уступает место — человечности. В области дипломатии и финансов, также как и на по­ле сражения, еврей может быть столько же полезен, как и потомок рыцаря, участво­вавшего в крестовых походах, и было бы грешно отвергнуть содействие такой силы на­шему национальному делу. Если совершена из­мена. то она без всякого сомнения заслужи­вает наказания, но наказать целое общество за преступление одного частного лица — тоже нельзя. И наша нация произвела изменников, однако же никто не станет отрицать её хра­брости и готовности пожертвовать всем для блага отечества. Тысячи исполняют свой долг и погибают, одиночные личности бросают свое знамя и убегают, но мы не должны ведь распустить свою армию, потому только, что в ней нашлось несколько дезертиров.

— Пока я имею влияние, — прервал его граф, — я не допущу, чтобы евреи участвовали в созида­нии истории польского народа и управлении страной. В этом будьте уверены, господин барон.

— Во время моих путешествий по Поль­ше, по Краковской области и по Галиции, я имел случай изучить этот народ, и уважаю его. Судить обо всем народе по фактору или по коробейнику, которого в нехорошем рас­положении духа сбрасываете с лестницы и который преспокойно опять возвращается, по­тому что нужда гонит его к вам, а голод детей и жены заставляет переносить равно­душно ваши пинки и ваши грубости — еще не значит знать этот народ. Взгляните на ев­реев в их домашней жизни, в их моли­твенных домах, в их обществах — и вы найдете народ единый, хотя раздробленный, и сильный через это единство; вы найдете ме­жду ними чистоту нравов, безустанное тру­долюбие, привязанность к прошедшему, и та­кую непоколебимую надежду, что Бог не оставит их в будущем, которой мы не мо­жем не удивляться. Между тем как наш крестьянин проводит свои воскресные и праздничные дни в кабаке, где он пропи­вает труд всей недели — еврей проводит свои дни отдыха и поста в кругу своего се­мейства, в вычищенной комнате, у накрытого чистою белою скатертью стола, в учении, рассказах и молитвах, разделяя свой хлеб с женою и детьми и уделяя из тяжело доставшегося ему сбережения часть на обществен­ные нужды своей общины и на обучение де­тей своих.

— Любезный барон, — сказал граф Кроновский с едва скрытой злобой, — мы собра­лись сюда не для того, чтобы рассуждать об эмансипации евреев, но чтобы судить измен­ника: угодно ли вам, господа, приступить к отобранию голосов?

Голоса собраны.

Барон Маринский, поддерживаемый Гедвигою, дает свой голос против предложенной смертной казни; но большинство на стороне графа Кроновского.

Карл Гольдгейм приговорен к смертной казни!

Возвратившись домой, старый Гольдгейм тотчас же тихо, никем не замеченный, про­крался в свою молельню. Быстрым взгля­дом окинул он комнату и скоро заметил под тщательно закрытым столом орудия, которыми дети его содействовали восстанию. Дрожащею от внутреннего волнения рукою и не отирая выступивших на глазах его слез, поджигает он священный стол; пла­мя разгорается и жадно охватывает все окружающие предметы.

Еще осторожнее прежнего прокрадывается старик через двор в свое жилище, где он — преступник на старости лет — тяжело опускается в кресло и некоторое время почти без ума погружается в мрачные думы. «По­жар! Пожар!» — кричат внизу; старик слы­шит этот крик и пораженный в самое сердце, быстро вскакивает: это публичное обнародование его преступления, крик ужаса о его черном деле.

Внизу собирается толпа; сотни рук рабо­тают, чтоб удержать разъяренную стихию; но она быстро уничтожает большой флигель и, вместе с ним, доказательства государст­венного преступления.

Еще не потух пожар, а полиция в лице Курилова, сопровождаемого отрядом нижних полицейских чинов и жандармов, является в дом Гольдгейма, чтобы отыскать тайный типо­графский станок, о существовании которого поли­ция была извещена. Медлить дольше Курилов не мог, если не желал подвергнуться важ­ным подозрениям.

Тщательно шарит полиция по всем уг­лам, все тайники открываются перед нею, половые доски вырываются, повсюду прони­кает она: в погреба, под крышу, во все отделения дома — напрасно! Только некоторые книги, брошюры и фотографические карточки, неодобренные цензурой, попадаются в руки полиции.

Карл с сестрой — безмолвные от изумле­ния и испуга, вызванного происшествиями, так быстро совершившимися на их глазах, — не зная ни причины призыва отца в замок, ни причины внезапного пожара, и окончательно ошеломленные прибытием полиции — стоят по­среди кучи домашней утвари, вынесенной слу­жителями на двор при самом начале пожара. Эрмина в особенности совершенно падает под бременем всех этих происшествий. Нежное дитя, она не способна носить панцирь, в который ее одели и под тяжестью которого она не может устоять.

Старый Гольдгейм стоит у окна, по-видимому, занятый видом пожара; но, в сущно­сти, он ожидает прибытия полицейского чи­новника, который находится в другом этаже.

Наконец приходит Курилов. Он был один. Его люди уже ушли и ждут у ворот своего начальника.

— Одно слово, мой друг, — сказал старик, схватив обе руки Курилова и сжимая их с искреннею благодарностью, — Вы оказали мне сегодня услугу, которую во всю жизнь нель­зя забыть и которую невозможно вознаградить. Мы стояли на краю погибели; вы нас спасли. Опасность минула,