Отец рос во времена Хрущевской оттепели, когда сама партия провозгласила культ личности Сталина насильственным. Тогда впервые за долгие годы в воздухе пахнуло свободой. Обычные советские люди свято верили в светлое будущее и готовы были положить жизнь на алтарь коммунизма. Но время шло. Подходило к концу тысячелетие, в воздухе носились революционные лозунги, газеты пестрели предсказаниями о конце света.

В девяносто первом году Аня уже заканчивала институт, и жила в общаге. С тех пор, как она вырвалась из домашней тюрьмы, она долго не могла заставить себя приехать. Пока однажды жарким августовским днем все-таки не решилась, села в маршрутку, и спустя час вышла у знакомого подъезда.

В общаге телевизора у них не было, да и ни к чему он был — смотреть его все равно было бы было некогда. Поэтому еще в маршрутке Аня удивилась напряжению, застывшему на лицах молчаливых людей.

На улице стояла подозрительная тишина. Такое бывало, когда показывали важный матч сборной Союза, и все разбредались по соседям — телевизоры тогда были не в каждой квартире. Аня бегом преодолела два этажа и открыла дверь своим ключом.

— Я дома! — крикнула она с порога, но ответом была тишина, лишь негромко работал телевизор на кухне. В квартире висело гнетущее ощущение чего-то безвозвратно утерянного.

Зайдя на кухню, Аня увидела отца. Он сидел на своем любимом стуле, курил «Приму» и стеклянными глазами смотрел в цветной «Рубин». Там показывали Москву, по улицам которой ехали танки. Отец застыл с прилипшей к нижней губе «примой».

Ведущая «Вестей» — девушка с кудрявыми волосами и встревоженными глазами — произнесла, словно приговор:

— Деятельность коммунистической партии на территории Российской Федерации приостановлена. Мэр Ленинграда Анатолий Собчак заявил президенту японского банка господину Атали, что западные инвесторы могут рассчитывать на то, что им в качестве гарантов их вкладов будут проданы некоторые наши заводы и предприятия. Они смогут купить землю и организовать на ней производство, которое затем будет предано им в собственность.

Отец смотрел куда-то сквозь телевизор, и произнес:

— За что?

Аня застыла в дверном проеме. Она впервые видела отца таким. Обычно он выглядел как непотопляемый корабль, всегда уверенный в завтрашнем дне. Сейчас на его глазах завтрашний день продали японцам.

Сколько Аня знала — отец всю жизнь жил честно. Как не подбивали его коллеги с работы, он никогда не воровал, честно работал, да не на себя — на светлое будущее страны. Да что там страны — целого мира! Он свято верил в партию и всеми силами вырывал из себя «культ личности» — как он сам любил говорить.

Всю жизнь ему вешали лапшу на уши, а тут вдруг сняли — и он вместе с огромной страной оказался у разбитого корыта. Он продолжал смотреть в пустоту, тихо повторяя: «За что?».

В тот день вместе с СССР рухнула жизнь отца Ани, вместе со всеми ценностями и идеалами.

— Это не страна, а одна большая секта, — тихо, чтобы не слышал отец, шептала мама. Она всегда была против коммунизма, вместо «пятилетки в три года» говорила «пятилетка в три гроба» — но, конечно, не при отце. — Кинули всех.

В тот день Аня последний раз видела отца. Ей очень хотелось подойти к нему, обнять его, поддержать, но она не могла заставить себя сдвинуться с места. Последнее, что она помнила — его глаза, в которых застыло невыразимое осознание того, что всю жизнь его обманывали.

Анна вышла из родительской квартиры и больше никогда туда не возвращалась.

2006 года, 24 сентября

Петрозаводск

Внутри пахло пылью, старыми книгами и свечным воском, словно кто-то запечатал входную дверь лет эдак сто назад, и Анна была первым человеком, спустившимся в музей по узкой лестнице. Смолина словно попала в прошлое — в те времена, когда гостила у бабушки Виены. Полки были заставлены старыми книгами, оставляя узкие проходы. Все свободное место было занято экспонатами.

Анна увидела подобие лаптей (она даже вспомнила, как их называла бабушка — «виржу»), плетеные корзины, рыболовные приспособления, кремниевые ружья, расписанную посуду, огромное колесо от телеги, длинные женские сарафаны и многое другое. Приглушенный свет не заливал пространство, лишь интимно подсвечивал экспонаты, словно не желая полностью разгонять загадку, предлагая посетителю самому попробовать поговорить с предметами, многим из которых не одна сотня лет.

Людей не было совсем.

Анна огляделась — с потолка свисал шнурок небольшого колокольчика, и Смолина негромко позвонила. Раздался мелодичный звон.

Неприметная дверца в стене открылась, и в помещение музея вместе с запахами древностей вплыла женщина в больших очках. Анна ни за что бы не решилась сказать, сколько ей на самом деле лет — смотрительница была из тех женщин неопределенного возраста, которым одновременно может быть от двадцати восьми до сорока. В длинных спутанных волосах виднелись вплетенные разноцветные нити. Ее одежда была похожа на халат, сшитый из разноцветных тряпок.

— Добро пожаловать в мир тайн и духов, — женщина развела руками.

— Вообще-то мне нужен был музей.

— Это он и есть. Меня зовут Хельви, хранительница прошлого.

— Анна.

— Красивое имя! По-карельски оно звучало бы как Айно. Оно означает «единственная», — Хельви показала рукой на большую картину из трех частей на стене, обрамленную рунами. На первой части картины были изображены лес, длиннобородый старик и девушка, сбрасывающая с себя украшения. На второй — тот же старик в лодке посреди озера пытался схватить обнаженную девушку, но та ускользала от него. На третьей та же девушка без одежды сидела на скале над водой. — Это «Легенда об Айно» из древнего эпоса «Калевала», рассказывающего про одноименную сказочную страну. Юная Айно отвергла любовь старика Вяйнямёйнена. Она предпочла утопиться в озере, чем выйти замуж за нелюбимого.

— Знаете, это очень интересно, и я бы наверняка с удовольствием послушала бы лекцию, но у меня пропала дочь.

Хельви внимательно посмотрела на Смолину.

— Почему вы пошли в музей вместо милиции?

— Потому что милиции нет дело до пропавших детей. Лена часто бывала у вас.

— Элли… я помню ее, очень интересная девочка.