«Переезд на новую квартиру» мы можем представить себе иную, менее идеальную сцену из советской жизни. Действие происходит в 1970-х, вместо Сталина – портрет Брежнева на голубом экране и картавый голос за кадром, к которому никто не прислушивается. Он – лишь часть атмосферы, шумовой эффект, привычный, как звук городских трамваев. К нам в коммунальную квартиру впервые пришел иностранный гость, студент, изучающий русский язык. Мы сидим за столом, пьем слабоватый чай с клубничным вареньем из праздничных синих чашек, и моя мама рассказывает иностранцу о достопримечательностях Ленинграда. В это время возвращается домой наш сильно подвыпивший сосед дядя Федя, и строгая тетя Вера, как обычно, не впускает его в их комнату, и дяде Феде ничего не остается, как отсыпаться в местах общего пользования. Такое случалось с ним нередко, и все соседи к этому давно привыкли. В детстве я помню, как я любила играть с пуговицами растянувшегося в коридоре дяди Феди и рассказывать ему сказки братьев Гримм. Так и в тот день дядя Федя спокойно развалился в нашем коридоре, в то время как моя мама за стенкой с волнением говорила иностранному гостю о сокровищах Ленинграда: «Вы обязательно должны посетить дом-квартиру Пушкина и филармонию…» Иностранец кивал с энтузиазмом. Но когда он на ломаном русском начал рассказывать нам о своем походе в Русский музей, то, вдруг запнувшись, остановился. Тонкая желтоватая струйка уверенно пробивалась из коридора в нашу гостиную, переходя границы нашей хрупкой частной жизни.

Эта многим из нас хорошо знакомая желтая струйка несет в себе запах нашего коммунального детства. Ее тяжело превратить в метафору. Если существовало такое понятие, как советское коллективное бессознательное, то оно по структуре напоминало коммунальную квартиру с хлипкими перегородками между общественным и личным пространством, между дисциплиной и пьянством. Коммуналка – это микрокосм советской цивилизации. Чрезмерно знакомая и потому непристойная для изображения, вездесущая в жизни, но почти невидимая в официальном советском искусстве, коммуналка была одновременно первичным советским коллективом и скомпрометированным образом советского коллективизма. Желтая струйка выходила за рамки иконографии, и вообще «сор» не стоило выносить из коммунальной избы, на глаза подозрительных иноземцев.

Возникновение коммунальных квартир – результат не только послереволюционного жилищного кризиса, но и революционного эксперимента в повседневной жизни. В них зачатки неисполненных утопических замыслов домов-коммун будущего сочетались с полукрестьянским образом жизни предреволюционных рабочих бараков. Строго говоря, идея коммунальной квартиры родилась в голове у Ленина через несколько недель после Октябрьской революции. Ленин издал указ об экспроприации всех частных квартир и о выделении 10 кв. метров на душу населения. «Богатой квартирой», по ленинскому определению, считалась квартира, в которой число комнат равнялось или превышало число жильцов155. Советской «душе населения» полагалась не комната, а квадратные метры. Вместо постройки новых домов-коммун, где старый быт будет перестроен, старые, так называемые буржуазные апартаменты были поделены самым невероятным способом. В коммунальных квартирах не было гостиных и спален, а были комнаты, приспособленные на все случаи жизни. Помимо «личных» комнат существовали также «места общего пользования», кухня с расписанием коммунальных обязанностей, коридор и «санузел»: туалет и в хороших послевоенных коммуналках – ванна или даже душ. Соседи, люди самого разного социального происхождения, соединенные волями судьбы и местного ЖЭКа, оказывались пожизненными сожителями, объединенными своего рода круговой порукой. Это было парадоксальное сочетание любви и ненависти, взаимосвязи и независимости, зависти и нежности.

В 1920-е годы коммуналка стала полем сражений за «перестройку быта» и кампаний борьбы с домашним хламом, причем большинство из этих сражений было проиграно. Что, может быть, и к лучшему, иначе трудно было бы говорить о советской материальной культуре и археологии повседневности. К 1930-м годам коммунальная квартира стала своеобразной школой советизации, где воспитывались доморощенные стукачи и доморощенные диссиденты советской повседневности. Коммунальная квартира заняла важное место в советском фольклоре. В анекдоте времен «оттепели» говорилось, например, что Хрущев «расселил» ленинскую коммунальную квартиру, то есть Мавзолей, который в 1990-е годы собирались дальше «приватизировать». Во времена перестройки некоторых представителей российского парламента сравнивали с коммунальными соседями и их манерой поведения – сочетанием запугивания и хамства. Коммунальная квартира стала центральной метафорой советского общежития.

Тем не менее в период своего «расцвета» с 1930-х по 1950-е коммунальная квартира не изображалась в искусстве социалистического реализма. Из коммуналки люди сбегали в искусство, но само официальное советское искусство 1930–1950-х предпочитало комнаты с белым пианино и видом на Кремль или, в крайнем случае, на картине Лактионова, избегало коммунального сора, предпочитая не выносить его из избы. В 1920-е годы архитектура дает нам утопическую версию советского общежития, в то время как литература и кино представляют его в более комическом свете. Это своего рода предыстория коммуналки. Позднее, в 1960–1970-е, она становится предметом как официального реалистического искусства, так и неофициального концептуального. Историки, социологи и этнографы, как в Советском Союзе, так и за рубежом, обходили коммуналку стороной до 1990-х годов, поэтому только богатство мемуаров противостоит бедности социологических находок156. История коммуналки – это история обживания утопических и бюрократических моделей повседневной жизни, это как бы трагикомическая аллегория того, что произошло с советской утопией, когда она претворилась в жизнь157.

2. ОТ ДОМА-КОММУНЫ ДО КОММУНАЛКИ

Двадцатые годы были тем уникальным временем в истории России, когда эксперименты в искусстве пересеклись с экспериментами в жизнестроительстве. Страна превратилась в огромную творческую лабораторию, в которой замысливалось осуществление многочисленных утопических проектов. Утопические идеи вообще никогда не ограничивались в России рамками искусства. Любые, даже самые невероятные, фантастические построения утопистов превращались в инструкции к действию и социальным реформам. Революционные архитекторы мечтали о превращении архитектуры в метаискусство, в материальное воплощение марксистско-ленинской «надстройки», способной организовать мировой хаос158. Новая революционная топография способствовала радикальному изменению самого понятия «места». Мастера фотомонтажа, режиссеры экспериментального кино, а также литературные критики формальной школы мечтали о революционном расширении пространства путем монтажа перспектив. Этот экспериментальный подход открывал новые горизонты существования, свободного от буржуазной иллюзии жизни в трех измерениях159. Жить надо было бы в пятом или в седьмом измерении, в чемодане Эля Лисицкого, в бочке Диогена, преображенной каким-нибудь Татлиным, без всяких фикусов и мещанских канареечек.

Дом-коммуна не мог рассчитываться в одиночку, он являл собой микрокосмос социалистического города, а город был микрокосмосом «страны Советов»160. Помещаясь одно в другом, они напоминали авангардную матрешку. Поскольку